Но разве «лес» и «сад» — закрытые помещения?
И разве «двор», «базар», «чердак» — занятия?!
Может быть, кто-нибудь из читателей поможет нам разобраться в этих вопросах?
* * *
А теперь поговорим о той «борьбе», которая происходит в нашем языке уже в течение долгого времени Речь идет об окончаниях слов мужского рода во множественном числе на «ы», «и» и на «а», «я» (будем условно называть эти формы первой и второй).
Первая форма, казалось бы, является правильной и литературной, а вторая относится к просторечию.
Действительно. Слова «инженер» и «офицер» — во множественном числе «инженеры» и «офицеры». Говорить «инженера?» и «офицера?» — некультурно. Это общеизвестно.
Ну а «профессора?», «директора?», «мастера?», «повара?»? Здесь вторая форма совершенно не режет слуха. Более того: говорить «правильно» — «профе?ссоры», «дире? кторы», «ма?стеры», «по?вары» — считается устаревшим неупотребительным. И почему мы говорим «доктора?» а не «до?кторы», но не скажем «диктора» вместо «ди?кторы»?
И уж никто не скажет вместо «ребята» — «ребяты»! Есть слова, где обе формы более или менее равноправны: можно говорить «года» и «го?ды», «тома» и «то?мы», пожалуй — «сорта?» и «со?рты»...
А вот в некоторых словах вторая форма одержала решительную победу и окончательно вытеснила первую
Мы говорим «леса», а не «ле?сы», «глаза?», а не «гла?зы», «поезда?», а не «по?езды», хотя множественное число от схожих по форме слов — «бес», «сказ», «выезд» — будет «бе?сы», «ска?зы», «вы?езды»...
Есть ли между двумя разбираемыми формами какая- нибудь смысловая разница, вернее — есть ли у них смысловой оттенок? Пожалуй, да, хотя и очень тонкий.
Попробую пояснить это примером.
В 1930 году Маяковский написал стихотворение «Неоконченное». Оно начинается так:
«Я знаю силу слов,
я знаю слов набат.
Они не те,
которым рукоплещут ложи,
От слов таких
срываются гроба
Шагать
четверкою
своих дубовых ножек...»
Почему поэт написал «гроба?», а не «гробы?»? Вероятно, такая форма казалась ему более действенной, «гробы?» могли спокойно лежать на складе или в склепе, но срываться с места могли только «гроба?»...
Возьмем слово «дом».
Если Герцен в повести «Сорока-воровка» писал: «Роскошные господские домы с парками и оранжереями», то он, вероятно, хотел подчеркнуть этим старину и величественный вид домов богатых помещиков. Мы воспринимаем это как совершенно уместную архаику речи. Но никто теперь не скажет: «В нашем поселке появились новые домы»...
Когда-то на Руси говорили «ле?сы». В данном случае вторая форма давно победила. Значит, она является более новой. Борьба ведется и в настоящее время. Возьмем такое современное слово, как «трактор». А множественное число? «Тра?кторы» и «трактора?» борются между собой, с переменным успехом, но «трактора?», кажется, одержат победу.
Как же возникает в быту вторая форма?
А вот как.
На днях я случайно услышал фразу: «В нашей заводской столовой хорошие супа?...» Почему говоривший сказал «супа?», а не «супы?»?
Может быть, кто-нибудь мне скажет: «Так говорят люди, не знающие грамматики». Допустим. Но почему же тогда никто из тех же людей, «не знающих грамматики», не скажет вместо «тру?пы» — «трупа?»?
В свое время, когда я пришел в военкомат сниматься с военного учета по возрасту, сотрудница в окошечке, взяв мои паспорт и повестку, сказала своей соседке: «Маня! Возраста? пришли...» Почему она сказала «возраста?», а не «во?зрасты»? Но оставим это на ее совести
Выводы.
«Вторая форма» продолжает наступление. Кто знает: может быть, через сто лет «инженера?» или «офицера?» получат «права гражданства» в нашем языке!...
* * *
«Я взял стакана...»
Эту фразу я услыхал от одного знакомого нерусской национальности.
Услыхал и подумал: а почему он так сказал? И сразу передо мной предстала одна удивительная особенность русского языка, — особенность, которой нет ни в одном другом языке.
А именно: винительный падеж слов мужского рода зависит от того, относится он к неодушевленному предмету или к одушевленному; в первом случае он совпадает с именительным падежом, а во втором — с родительным
Поясню примерами.
Мы говорим: «Я вижу бук» (дерево), но «я вижу быка», «я вижу хлеб», но «я вижу Глеба», «я вижу салат», но «я вижу солдата», «я вижу дуб-великан», но «я вижу лесоруба-великана», — и т. д.
Приведу еще более разительные примеры: «Я встретил знакомого москвича, который недавно купил «Москвич»... «Я спросил своего вагонного спутника, видел ли он искусственный спутник Земли...»
Итак — существует точное правило. А исключения? Есть и исключения. Они связаны преимущественно с теми обстоятельствами, когда одушевленный предмет перестает быть одушевленным: «Я съел вареного рака»
«я начал есть маринованного судака», «я ем жареного гуся»...
Во всех приведенных случаях, казалось бы, следовало сказать: «Я съел вареный рак», «я начал есть маринованный судак», «я ем жареный гусь»... Ведь я ем всё это не в живом виде. Однако мы, очевидно, по знакомому нам «закону инерции речи», говорим так, как говорили о предмете, когда он был одушевленным.
Предвижу возражение оппонента: «Я говорю 'я ем гуся' потому, что я ем не всего гуся, а только часть его...»
Отвечаю: ну, а когда я говорю «я ем вареного рака», то я ведь ем его всего, а не часть рака» (весь рак-то на один укус)!
Заметим, что та особенность русского языка, которую мы сейчас рассмотрели, весьма затруднительна для иностранцев и вообще для лиц нерусской национальности.
Вот почему мой знакомый сказал: «Я взял стакана...»
* * *
«Представляет собой» или «представляет из себя» — что правильнее?
* * *
