усердно поработав серыми клеточками, рисует пораженным слушателям безошибочную картину убийства во всех подробностях.
Гиттенс прав: мир намного запутаннее, чем кажется нам – книжным идеалистам и романтикам.
Словом, моя беседа с Гиттенсом побудила меня к определенного рода смирению. Если остаются неясности, значит, быть по тому!
Я случайно узнал, что в последние дни перед своей гибелью Арчи Траделл нервничал в связи с какой-то проблемой. Но вполне возможно, что я так никогда и не узнаю, что за проблема мучила его в последние дни жизни. Больше того, очень даже вероятно, что это пустяк и мне и не нужно знать ответ!
То же самое можно сказать о Фрэнке Фазуло и о том давнем изнасиловании-убийстве полицейского в пабе: а на фига оно тебе – знать, что там случилось? Был Рауль или не было Рауля, какая разница? И вся эта головоломка с квартирой за красной дверью и убийством Траделла, и загадка, какого дьявола убийца ворочал труп Данцигера, – все эти «почему» да «как», возможно, останутся без ответа. Бог с ними, с малозначительными подробностями. Убийство Данцигера в общем и целом разъяснено. Все улики, несомненно, указывают на Хародда Брекстона. Все! А остальное – шум за сценой, болезненный зуд в мозгах, слухи и домыслы – чушь и гниль. Так что давай, Бен, согласись с версией – и угомонись.
Но одна загадочка застряла у меня в мозгах, и никакая самотерапия не могла изгнать ее из моей головы. Оставался один свидетель, который до сих пор, так сказать, не отмылся от грязи. А именно – Фрэнни Бойл.
Расставшись с Гиттенсом, я поспешил в центр города – найти Фрэнни Бойла и дожать его.
Я припарковал машину на Юнион-стрит и дальше пошел пешком мимо статуи Сэмюэла Адамса через огромную голую площадь перед мэрией.
Она называется Сити-холл-плаза, но испанцы, насколько я знаю, плазой называют уютную площадь, которая соответствует «человеческому масштабу». А эта плаза перед мэрией была размером с три-четыре футбольных поля. Пустыня, выложенная красным кирпичом. Невольно чувствуешь себя клопом, который норовит побыстрее переползти с одного края простыни на другой, пока не заметила карающая рука.
В тот момент я не знал, насколько уместно это сравнение с озабоченным клопом и карающей рукой! Я просто ускорил шаг, чтобы побыстрее миновать эту дурацкую площадь.
И вдруг рядом с моими ногами брызнули в разные стороны осколки кирпича.
Я оторопел и остановился. Я был в центре площади, так далеко от всех зданий, что с неба ничего свалиться не могло. И опять же потому, что я был в центре огромной площади, добросить до меня камень тоже никто не мог. Какой Геркулес швырнет камень на пятьдесят метров?!
Пока я гадал, что бы это все значило, кто-то невидимый больно ударил меня по левой руке выше локтя. Как молотом. Руку мотнуло в сторону груди. Я не верил своим глазам: на куртке зияла дыра, из которой лилась кровь. Боли сперва почти не было, только странное ноющее чувство в бицепсе. Даже показалось, что боль я машинально сочинил – просто глядя на дыру в куртке и кровь.
Я был настолько не готов к такому повороту, что лишь третья пуля, которая опять угодила в мостовую и раскрошила кирпич, только эта, третья пуля образумила меня.
Позабыв думать, я бросился бежать к зданию мэрии, виляя из стороны в сторону и нелепо пригибаясь.
Я сгоряча помчался в сторону Кэмбридж-стрит, хотя единственным ближайшим укрытием на этой лысой площади был вход в подземку – небольшой бетонный бункер. Поэтому я круто развернулся и побежал обратно, в сторону стрелка.
У входа в подземку было довольно оживленно – конец рабочего дня, труженики окрестных офисов направлялись домой. Некоторые прохожие с удивлением наблюдали за происходящим. Поскольку выстрелы были практически беззвучными, то мое поведение – безумный петляющий бег в полусогнутом состоянии! – вызывало спокойное любопытство.
Но тут, за несколько метров от входа в подземку, я вдруг выхватил из кобуры пистолет. Дурацкий, нелепый жест! В кого я, собственно, намеревался стрелять? Я ведь не видел стрелка, да и устраивать перестрелку в такой толпе было бы чистым негодяйством!
Однако мой пистолет превратил спокойное любопытство прохожих в панику.
Визг, крики, кто-то падает на асфальт.
Мне некогда было вытаскивать бляху полицейского. Я даже не стал кричать: полиция! Я просто забежал за стену и остановился перевести дыхание.
Молодой парень в нескольких шагах от меня испуганно пятился вниз по лестнице – по стенке, по стенке.
– Все в порядке, – сказал я. – Я полицейский.
– Вызвать полицию?
– Нет, спасибо, не надо.
Я лихорадочно соображал. Кто же мог стрелять в меня? Брекстон? Кто-то из его банды? Гиттенс? Ведь я только что оскорбил его расспросами о деле Траделла. Но оба предположения казались абсурдными. Брекстон доверился мне и видел во мне союзника. А Гиттенс вроде бы остался в Мишн-Флэтс, а не шел за мной.
Поскольку никакого разумного объяснения я не находил, меня охватила паника. Трудно защищаться, когда понятия не имеешь, кто твой враг.
Я спустился по лестнице, так и не вложив пистолет в кобуру, и, рассеянно помахивая оружием, сказал, обращаясь к продавцу билетов в кабинке:
– Один, пожалуйста.
Он положил передо мной билетик.
Я сунул пистолет в кобуру, порылся в кармане.
