истинных янки, которые свои эмоции никогда не показывают. Я знал, что эта фраза – способ сказать «я тебя люблю!», когда сказать «я тебя люблю!» язык не поворачивается.
После того как я вернулся в Версаль из-за болезни матери, молчаливое единство янки стало особенно актуально. Мы с отцом, так сказать, сдвинули наши фургоны и заняли круговую оборону. Нам надо было защищать Энни Трумэн. «Чтобы ее достать, надо мимо нас пройти – а мимо нас еще никто не прошел!»
Отчего у нас это чувство – будто мы в осажденном городе, будто мы втроем – против всего мира?
Многие версальцы искренне хотели помочь в нашей беде.
Многие приходили в участок, справлялись о здоровье Энни Трумэн, спрашивали, нельзя ли чем нам пособить.
А самое главное: они заглядывали, чтобы как бы между прочим доложить, где Энни в данный момент.
– Энни сидит на бельведере.
– Я видела, как твоя мать направилась к озеру.
Мы с отцом, не выходя из участка, могли постоянно быть в курсе местонахождения матери.
Говоря честно, до того как она заболела, версальцы не слишком-то любили мою мать. Она прожила в нашем городке добрых двадцать лет, но по-настоящему своей так и не стала.
Для версальцев она всегда оставалась «городской штучкой» – ей не могли простить ее массачусетские корни, ее акцент, ее «ненашенские» манеры, ее надменность.
Но стоило ей заболеть, как сердца версальцев разом смягчились. Мы видели искреннюю доброту со всех сторон. И если на нашем крыльце оказывался завернутый в фольгу ужин, мы никогда не знали, кто так трогательно заботится о нас – никто не трезвонил о своем добросердечии.
Разумеется, люди со стороны могут помочь – до определенного предела.
Болезнь одного из членов семьи налагает на остальных такие тяготы, которые самый искренний сторонний доброжелатель не в силах понять и прочувствовать до конца.
Покуда болезнь не закончится, семья поневоле изолирована от мира. А до какой степени изолирована – зависит от множества причин, в том числе и от характера действующих лиц.
Впервые в жизни нам с отцом довелось работать вместе – нести все тяготы одинокого бытия в нашем доме.
Как можно было догадаться, Чиф скинул на меня девяносто процентов домашних хлопот.
Вместе с матерью я стирал, кухарничал, закупал продукты – ей это доставляло большое удовольствие, потому что создавало иллюзию прежней нормальной жизни.
Но по мере того как состояние матери ухудшалось – а происходило это неожиданно быстро – и ее мысли путались все больше и больше, отец стал проявлять себя с новой, мне неведомой стороны. Я не хочу развивать эту тему; какие мы есть, такие мы и есть и другими не будем. Но все-таки кое-что скажу. Я увидел, как отец при людях берет мать за руку. Или несет ее на руках наверх в спальню после того, как она уснула на диване перед телевизором. Или самолично везет ее в Портленд, чтобы купить ей новую модную оправу для очков. Невиданные картинки!
Однажды днем, года через два после моего возвращения в Версаль, я застал мать перед телевизором.
– Что новенького? – спросил я.
– Он только что был тут.
– Кто?
– Кеннеди.
– Кеннеди был – здесь?
Она слегка покачала головой вверх-вниз. Вроде бы как «да».
– И который Кеннеди?
– Бобби. (Роберт был ее любимцем в клане Кеннеди.)
– Бобби Кеннеди был здесь?
Снова невнятное кивание.
– То есть его показывали по телевизору?
– Нет. Здесь.
– Мама, ты хочешь сказать – по телевизору?
– Здесь!!!
И надо было мне привязываться к ней! Мало ли что происходило в ее голове. Возможно, она хотела сказать что-то совсем другое, а вышло – про Кеннеди.
Но в меня словно черт вселился. Я начал смеяться над ней, стал спрашивать, а не была ли тут с ним в обнимку Мэрилин Монро.
Лицо матери перекосилось. Она шарахнулась от меня, словно я хотел ее ударить.
– Ах, мама, не сердись. Я просто шутил.
– Шшш! Шшш!
