– Потому что Фрэнни наверняка знает больше, чем говорит вслух. И Лауэри не хочет, чтобы кто-то разговорил Фрэнни или Фрэнни сам разговорился. Поэтому Лауэри закрывает глаза на алкоголизм Фрэнни и не увольняет его.
А теперь про то, как я впервые поцеловал Кэролайн.
Я ее поцеловал, когда мы вышли из «Финале». Я подумал, что это будет замечательным финалом вечера.
Кэролайн на поцелуй ответила.
Потом отступила на шаг и с улыбкой спросила самым соблазнительным прокурорским тоном:
– Ты уверен, что ты уверен в том, чего ты хочешь?
– Да, мэм, – весело отчеканил я.
– Бен, не старайся очаровать меня.
Менее пьяному эта фраза резанула бы слух, но я находился как раз в той кондиции, когда не замечаешь мелочей.
Мы остановили такси и поехали ко мне в отель. И все было замечательно.
Потом, когда Кэролайн пошла в ванную – принять душ и одеться, я включил телевизор.
Когда она вернулась, я смотрел старый фильм «Рио Браво».
– Переключить на другое? – спросил я.
– А-а, фильм с Джоном Уэйном?
– Да, и сейчас сцена с Агни Дикинсон.
– Та самая Агни Дикинсон, которая играла в «Женщине-полицейском»?
– Та самая.
– Мне нравится «Женщина-полицейский».
– Я так и не понял, какие у нее в фильме отношения с Эрлом Холлиманом.
Надевая свитер, Кэролайн сказала:
– Агни Дикинсон нравилась ему. Но он не мог в этом признаться – они вместе работали в полиции.
– Ах вот как!
– Бен, мне надо домой, к Чарли.
На экране Агни Дикинсон как раз говорила Джону Уэйну: «Именно этого я не стала бы делать, будь я такой, какой ты меня воображаешь!»
– Хорошо, я тебя провожу, – сказал я. – Все равно я знаю, чем кончается и этот фильм и вообще всякое кино.
Кэролайн скорчила смешную мину.
– И чем же кончается всякое кино, профессор?
– Каждый окажется не тем, за кого его принимали.
– Не слишком увлекательный конец.
– Ну, перед этим будет одна-другая перестрелка – для интереса. Но самая главная интрига всегда одна и та же – никто не был тем, за кого его принимали.
24
В первые четыре дня после того, как Кэролайн дала добро на арест Брекстона в связи с убийством Рея Ратлеффа, бостонская полиция ничем нас порадовать не могла. Брекстон словно в воду канул.
Мы с Гиттенсом день-деньской болтались по улицам Мишн-Флэтс и пытали расспросами всех, кто когда-либо давал информацию полиции.
С одними мы беседовали открыто, прямо на тротуаре или в парке, с другими – в подъездах и других темных углах. Я не мог не восхищаться тем, как Гиттенс с любым человеком находил контакт. Помимо врожденного дара, у него была масса наработанных приемов общения. И он, конечно же, более или менее сносно говорил по-испански, без чего в Мишн-Флэтс делать нечего. Так же, как наторелый политик, Гиттенс имел талант помнить бесчисленное множество имен, притом он помнил имена не только своих информаторов, но и их родственников и ближайших приятелей. Но важнее всего было то, что Гиттенс далеко не всегда придерживался буквы закона, порой довольно глупой или чересчур строгой, а исходил в своих действиях из здравого смысла. То есть он не арестовывал направо и налево, а попросту закрывал глаза на мелкие нарушения, тогда как другие полицейские никогда не давали потачки.
Естественно, жители Мишн-Флэтс были благодарны ему за добросердечное попустительство – почти не замечая, что за поблажки приходится платить свою цену в виде периодических «подсказок».
Однако народу в Мишн-Флэтс тоже палец в рот не клади. Все отлично помнили, что Гиттенс, несмотря на свой отчаянный либерализм, остается полицейским, с которым надо ухо востро держать.
Гиттенс умело лавировал в своей роли доброго полицейского, относился к любому собеседнику с подчеркнутым уважением, тонко чувствовал все нюансы разговора и ситуации, со знанием дела применял то кнут, то пряник – и в отличие от большинства полицейских точно угадывал, когда именно нужен кнут, а когда пряник.
Словом, Гиттенс был полицейский от Бога, Полицейский с большой буквы – и при этом не скромничал, цену себе знал.
