распределили по другим подразделениям. И какую Германию мы там увидим? Какой будет эта Германия, после того опыта, что мы получим только в этом отдельном случае?
Когда машина с толчком остановилась перед двором хутора, политрук с охами поднялся. Выходя, он сказал водителю: - Мое здоровье на твоей совести! Я только наполовину человек после этой качки. Иди с нами и немного погрейся. Чтобы ты на обратном пути смог лучше уклоняться от дыр!
Анна стояла у дверей. Она слышала, как приехала машина. Она сделала шаг в сторону мужчин, и когда Варасин поднял руку к меховой шапке, тихо произнесла: - Боже мой, Георгий, не могу поверить. Вы останетесь сейчас или вы снова отступите?
- Мы останемся, - улыбнулся Варасин, - и мы пойдем дальше на запад. Отступать мы больше не будем.
Он показал на другого офицера и сказал: - Анна, я хочу вам представить политического руководителя моего полка. Он тот, кого в Германии называют комиссаром. Он пришел, чтобы увидеть женщину, которая спасал офицера Красной армии. Его зовут товарищ Балашов.
Она обменялась рукопожатием с маленьким коренастым мужчиной в коричневой шинели. Тогда она отошла в сторону и пригласила их в дом. – Заходите, - попросила она военных, - у меня есть горячий кофе на плите, ячменный кофе. Я надеюсь, вы попьете его...
Они сидели на скамьях в помещении, перед которым стоял часовой. Они могли покинуть помещение, но они не могли позволить себя увидеть на аэродроме. Никто другой кроме них не мог войти в помещение. Отсюда они, когда самолет был бы готов, пошли бы на посадку. Было бы темно, и никто не увидел бы их. Возможно, даже летчик не увидел бы их, потому что перегородка между кабиной пилота и грузовым отсеком самолета была бы закрыта.
Их было шестнадцать солдат, и если бы они появились на аэродроме такими, как они выглядели теперь, любой часовой, вероятно, без оклика выстрелил бы в них. Они были одеты в землисто-коричневую форму Красной армии. В этой форме все было на месте – и широкие погоны, и красные звезды.
Форма не была новой. На ткани была масса пятен. Пятна от машинного масла, грязи и засохшей крови. У некоторых на форме дырки от выстрелов, которыми был убит ее последний владелец, еще не были зашиты.
Мужчины едва ли обращали внимание на это. Это было безразличный, наполненный напряжением час до старта. Это было время, когда часы, кажется, стояли на месте. Пятеро русских, которые сидели вместе в углу, молча уставились на пол. С тех пор, как они сидели вместе с другим в этом помещении, они не перекинулись ни словом.
Цадо наблюдал за ними уголком глаза. Когда он взглянул вверх, он заметил, что Биндиг, сидевший рядом с ним, тоже глядит на русских. Он толкнул его.
- Ты..., - тихо сказал он, - я хотел бы знать, что они теперь думают.
Другие парашютисты дремали или играли в карты. Они спорили о цвете волос какой-то женщины, их общей знакомой, нервно курили или грызли шоколад, который они получили. Тимм лежал, растянувшись на скамье и опираясь головой об стену, и, похоже, спал.
- А они вообще думают? – спросил Биндиг.
Цадо пожал плечами. Потянувшись за сигаретой, он сказал задумчиво: - Я полагаю, они думают. А о чем ты думаешь? Об Анне?
- Прекрати об этом, - ответил Биндиг после паузы, - я размышляю над тем, что выйдет из всего этого.
- Из чего?
- Из этого! – сказал Биндиг и движением руки указал на форму.
- Из этого и из того, что будет.
Цадо скривил лицо. На нем появились мягкие черты, который больше не подходили к остроте его профиля. Он медленно положил руку на колено Биндига и произнес: - Парень, брось думать. Сейчас уже слишком поздно думать.
Обер-ефрейтор, которому принадлежалаи половина ящика «болса», громко хлопнул себя по бедрам. – Я так и знал, что выиграю сегодня! Как всегда! Незадолго до того как протянуть ноги, вы, шейхи, проигрываете мне ваши деньги, и когда я хочу получить их, вы уже погибли! На этот раз платите заранее!
Биндиг покачал головой. Он дерзко надел меховую шапку набок. Его можно было принять за предприимчивого красноармейца. Но лицо его не подходило к этому впечатлению. – Мне это не нравится, - сказал он, - и никто не может потребовать от меня, чтобы это мне нравилось.
- Так они никого и не спрашивали, доставляет ли ему это удовольствие, - прорычал Цадо, - или, может быть,и ты вспомнишь о чем-то в этом роде?
- Два туза, - закричал владелец ящика «болса». – Снимай штаны!
- Если война выглядит так, то меня больше нельзя для этого использовать, - сказал Биндиг Цадо.
Тот недовольно пыхтел. – Успокойся. Один черт, в какой форме ты сдохнешь.
- Но я тебе говорю, что мы больше не солдаты, - объяснял Биндиг, - мы разбойники. В этой форме у нас на теле мы уже не солдаты, а преступники.
- А я говорю тебе: брось думать! У тебя от этого будут ненадежные руки. Наш брат из-за этого умирает.
- Мы не должны этого делать, - произнес приглушенно Биндиг, - это безответственно.
- Ты говоришь так, как будто ты должен отвечать за это. Кто придумал идею? Мы или штаб?
- Еще один! - кричал обер-ефрейтор. – Еще раз один! Папочка уже заберет тебя домой со свадьбы!
- Мне это противно, - сказал Биндиг, - никогда еще это не вызывало у меня такого отвращения как теперь.
Цадо покачал головой. При этом он тихо сказал: - Иисус, Мария, если бы ты хотя бы только понял, что это никого не интересует. Ты должен делать только одно, а именно то, что приказывает Тимм. И ничего больше. У тебя нет никакой ответственности за что-то, и никого не интересует, несчастен ты или нет. Когда же ты, наконец, это поймешь?
- Что у нас сделали бы с русским, которого поймали в нашем тылу в немецкой форме? – спросил Биндиг.
Цадо устало махнул рукой. – Жуй свой шоколад и не думай об этим. Или ты боишься?
- Страх ли это, если я скажу, что считаю это жульничеством?
- Тебе бы это истолковали как страх. И тебе стоило бы даже радоваться, если бы они ограничились этим и не обвинили тебя в государственной измене.
- Это не страх.
- Нет. Наверное, глупость.
- Цадо, - сказал Биндиг, - не надо тут мне рассказывать, что тебе это все равно. Я знаю, что ты думаешь. Не нужно ничего говорить, я точно знаю, что ты думаешь.
- На стол твои вшивые три короля! – шумел обер-ефрейтор. - Ну, ну! Это кое-что стоит!
- Думать это для нас непозволительная роскошь, - сказал Цадо. Он зажег новую сигарету и задумчиво выпустил дым, смотря вслед спиралям, которые тот образовал в душном воздухе. - Я всегда думал, что ты к этому так же привыкнешь, как я. Чего ты хочешь? Я все знаю, но чего ты хочешь? Мы сюда попали и мы должны продолжать. Это хоть какой-то шанс счастливо отделаться. А все другое, что ты делаешь, только поможет тебе гарантированно погибнуть. От полевой жандармерии, при разминировании минных полей или в другом месте. Вот так и скажи мне, зачем тут думать?
- Детишки, тяните карты! - горланил обер-ефрейтор. – В этой колоде еще два туза. Все еще можно выиграть!
-Ты понимаешь? - спросил Цадо. - Я через это прошел. Нет никакого выхода кроме того, что ты останешься лежать там. И я этого боюсь.
- Боишься?
- Да. Боюсь, что они расстреляют меня по законам военного времени из-за этой формы. И точно так же боюсь, что они этого не сделают. Я не знаю, поймешь ли ты. Но это не необходимо. Только одно необходимо; ты должен понимать, что мы – поколение тех, кто всегда говорил «да!», которое они медленно
