Скамейка ускользнула от меня и провалилась в песок. Я посмотрел в сторону Лонг-Бич — высотные здания раскачивались, как деревья на ветру. Песок подо мной стал уплывать. Я зашатался, но сумел отыскать точку опоры. И тут все повторилось.
Это было землетрясение.
Послышались крики. Поднялась пыль. Гул и грохот разрушений. Я завертелся на месте, как волчок. Это все из-за меня. Моя работа. Я замер с открытым ртом, озираясь вокруг себя, потрясенный и обезумевший. Повинуясь какому-то бессознательному импульсу, я бросился к морю, но, сделав несколько прыжков, повернулся и побежал обратно.
Это сделал ты, Артуро. Это гнев Божий. Все из-за тебя, Бандини. Гул нарастал. Море и суша вздымались, как кипящее масло. Отовсюду доносился грохот рушившихся конструкций. Я слышал крики и вой сирен. Люди покидали свои жилища. Поднимались огромные клубы пыли.
Это сотворил ты, Артуро. Там, в комнате, на кровати.
Стали падать фонарные столбы. Здания трескались и разваливались, как печенье. Крики, вопли мужчин, женский визг. Сотни людей спешили покинуть свои дома, подальше от опасности. На тротуаре лежала женщина и билась в истерике. Плакал мальчишка. Летели вниз стекла и разбивались вдребезги. Звон пожарных колоколов. Сирены. Клаксоны. Безумие.
Сильнейший толчок и затем вибрация. Глубоко под землей непрекращающийся гул. Рушились трубы и распадались на кирпичики, пелена серой пыли заволакивала все вокруг. Люди выбегали на пустыри подальше от построек.
Я поспешил на один из таких пустырей. Бледные лица, плачущая старуха. Двое мужчин пронесли безжизненное тело. Старая собака ползла на животе, ее перебитые задние ноги волочились. В сарае на самом краю пустыря под окровавленными простынями — трупы. Машина скорой помощи. Смеющиеся школьницы. Я смотрю вдоль улицы — фасады домов обвалились. Со стен свисали складывающиеся кровати. Из развороченных душевых торчали ванны. Тротуары и проезжая часть были завалены обломками. Мужчины кричали, давая друг другу указания. С каждым толчком обломков становилось все больше. Люди отступали, пережидали опасность и снова бросались на завалы.
Я направился к сараю, земля дрожала под ногами. Открыв дверь, я чуть не потерял сознание. Внутри в ряд лежали трупы, трупы, накрытые простынями, кровь просачивалась сквозь простыни. Кровь и смерть. Я отшатнулся и сел. Земля сотрясалась, толчок за толчком.
А где Вера Ривкен? Я поднялся и пошел к ее дому.
Улицу патрулировали морские пехотинцы, вооруженные штык-ножами. Я увидел издали дом, в котором жила Вера. Все перекрытия рухнули, остались только стены. На одной из них, как распятый на кресте человек, висела кровать. Я вернулся на пустырь. Там уже развели костер. Лица сидящих вокруг костра раскраснелись от жаркого пламени. Я стал всматриваться в них, но знакомых не находил. Среди них не было Веры Ривкен. Несколько пожилых мужиков образовали небольшой круг и тихо переговаривались. Один высокий с бородой уверял, что это конец света, который он предсказал еще неделю назад. Вдруг в их компанию вклинилась женщина с растрепанными и перепачканными волосами. «Чарли погиб!» — выкрикнула она. И запричитала: «Бедный Чарли умер! Мы не должны были идти! Я говорила ему, что нам не надо идти!» Один из стариков схватил ее за плечи и развернул к себе лицом.
— Чего ты городишь? — закричал он.
Женщина потеряла сознание и повисла на его руках.
Я отошел в сторону и присел на бордюр. Кайтесь, кайтесь, пока не поздно. Я попытался произнести молитву, но рот был забит песком, горло пересохло. Молитв не будет. Но теперь моя жизнь изменится. С сегодняшнего дня будут преобладать кротость и добродетель. Сегодняшние события — поворотный пункт в моей жизни. Это все из-за меня и для меня, это предупреждение для Артуро Бандини.
Люди у костра распевали псалмы. Они сидели плотным кольцом, и крупная женщина дирижировала хором. «Обратите свои глаза к Иисусу, ибо скоро явится нам Иисус». Все пели. Какой-то малыш с монограммой на свитере протянул мне книгу псалмов. Я подошел. Бабища в круге поющих с диким остервенением размахивала руками, песня вперемежку с клубами дыма поднималась в небеса. Земля продолжала содрогаться. Я глянул на книгу, развернулся и пошел назад. Господи, это Протестанты! В моей церкви не распевают дешевых гимнов. Наши молитвы сопровождают Гендель и Палистрина.
Стемнело. На небе стали появляться звезды. Толчки не прекращались, повторяясь с промежутком в несколько секунд. С моря подул ветер, и стало холодать. Люди жались друг к другу. Отовсюду слышались завывания сирен. Сверху жужжали аэропланы, отряды моряков и морских пехотинцев патрулировали улицы. Санитары с носилками бросались в разрушенные дома. Две машины скорой помощи поочередно подъезжали к сараю. Я поднялся и пошел прочь. Прибыл Красный крест. Они разбили свой штаб на углу пустыря и стали раздавать кофе в больших банках. Я встал в очередь. Мужчина впереди заговорил со мной:
— В Лос-Анджелесе намного хуже. Тысячи трупов.
Тысячи. Среди них может быть и Камилла. Этот «Колумбийский буфет» должен был рухнуть в первую очередь. Он такой старый и ветхий, кирпичные стены растрескались. Без сомнений она погибла. Она работала с четырех до одиннадцати. Стихия настигла ее в середине рабочего дня. Камилла мертва, а я жив. Хорошо. Я рисовал себе ее смерть: как она лежит, как закрыты ее глаза, как руки сложены на груди. Она мертва, а я жив. Мы не понимали друг друга, но мне она нравилась, по-своему. Я буду долго помнить ее. Вероятно, я буду единственным человеком на земле, который будет хранить память о ней. Как много забавного я мог бы припомнить, связанного с ней: ее гуарачи, как стыдилась она своей национальности, ее нелепый маленький «форд».
Разного сорта слухи распространялись по пустырю. Надвигается приливная волна. Приливной волны не будет. Землетрясение поразило всю Калифорнию. Нет, только Лонг-Бич. Лос-Анджелес превратился в руины. Да там даже ничего не почувствовали. Кто-то сказал, что число жертв перевалило за пятьдесят тысяч. Это землетрясение почище, чем было в Сан-Франциско. Да это землетрясение не сравнить с землетрясением в Сан-Франциско. Но, несмотря на все эти страхи, люди были собранны и организованны. Да, они были напуганы, но не в панике. То тут, то там видны были улыбки. Смелые люди. Они покинули свои дома, но храбрость прихватили с собой. Крепкий народ. Их ничем не испугаешь.
Морские пехотинцы установили на пустыре радио с большими громкоговорителями, направленными в толпу. Репортажи о масштабах катастрофы шли непрерывно. Низкий голос гудел на весь пустырь, раздавая инструкции. Эти инструкции были законом, и все охотно следовали им: никто не должен покидать Лонг-Бич до особого распоряжения. Город переходит под юрисдикцию военных. Приливной волны не будет. Опасность миновала. После непродолжительного затишья толчки будут еще некоторое время продолжаться, но бояться их не следует.
Красный Крест раздавал одеяла, еду и кофе. Всю ночь мы просидели возле громкоговорителей, слушая новости. Наконец пришло сообщение, что в Лос-Анджелесе разрушения незначительные. Диктор стал читать список имен погибших. Камиллы Лопес в этом списке не значилось. Я не сомкнул глаз, постоянно пил кофе, курил и вслушивался в имена мертвых. Ни одной Камиллы, ни одной Лопес.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Я вернулся в Лос-Анджелес на следующий день. Город стоял невредимый, но я был напуган. Улицы таили в себе опасность. Высотные здания, образуя глубокие каньоны, казались мне смертельными ловушками. Мостовые могли провалиться. Трамваи опрокинуться. Что-то произошло с Артуро Бандини. Он теперь ходит только по улицам с одноэтажными зданиями. Он прилип к бордюру — подальше от неоновых вывесок. Страх был внутри меня, где-то глубоко. Я не мог вытряхнуть его из себя. Я смотрел на людей, спокойно разгуливающих по улицам, и дивился их безумию. Перебежав Хилл-стрит и оказавшись на площади Першинг, я вздохнул с облегчением. Высотных зданий поблизости нет. Земля может сотрясаться, но меня ничем не завалит.
На площади я присел передохнуть, закурил и обнаружил, что у меня даже ладони вспотели. «Колумбийский буфет» был в пяти кварталах отсюда. Но я знал, что не пойду туда. Внутри меня что-то
