Ночь подступала неохотно. Я сидел на окне и скручивал сигареты из махры и туалетной бумаги. Эта махорка — моя прихоть былых времен, более благополучных. Я купил целую банку, к которой бесплатно получил курительную трубку, она была прикреплена к банке резиночкой. Но трубку я потерял. Махорка была настолько грубая, что почти не курилась в обыкновенной бумаге, но обернутая дважды в туалетную, курилась свободно, иногда даже вспыхивали язычки пламени и сигареты получались прочные и аккуратные.
Ночь надвигалась постепенно: сначала ее прохладный аромат, затем темнота. За моим окном простирался огромный город: уличные фонари — красные, синие; зеленые неоновые лампы распустили свои бутоны, как яркие ночные цветы.
Голод я уже не чувствовал, под кроватью хранилось еще много апельсинов, а таинственные фырчанья у меня в животе были не чем иным, как неистовством большого облака табачного дыма, которое блуждало по моей утробе в поисках выхода.
Итак, в конце концов это должно было произойти: я собирался стать вором — дешевым молококрадом. Вот он ваш мимолетный гений, автор одного рассказа — вор. Обхватив голову руками, я раскачивался из стороны в сторону. Матерь Божья! Заголовки на первых полосах: многообещающий писатель пойман на краже молока, известный протеже мистера Хэкмута привлечен к суду за мелкую кражу, рой репортеров вокруг меня, хлопки фотовспышек… «Скажите, Бандини, как это произошло?» — «Ну что тут скажешь, друзья мои, вы же знаете, что я получил приличную сумму денег, продал много своих рукописей и все такое, но я пытался написать рассказ о человеке, который вынужден был украсть бутылку молока, мне нужно было испытать это самому, вот так это и произошло, друзья. Ждите рассказ в „Посте“, я назвал его „Молочный воришка“. Оставьте свой адрес, и я вышлю вам всем по экземпляру».
Но так не будет, потому что Артуро Бандини никто не знает, ты получишь шесть месяцев, и тебя посадят в городскую тюрьму, ты станешь преступником. Что скажет на это твоя мать? Что скажет отец? И разве ты не слышишь тех людей, собравшихся на бензозаправке в Боулдер-Сити в твоем родном штате Колорадо, как они хихикают по поводу великого писателя, попавшегося на воровстве кварты молока? Не делай этого, Артуро! Если осталась в тебе хоть унция порядочности, не делай этого!
Я подскочил со стула и заходил по комнате. О всемогущий Боже, дай мне силы! Удержи от преступных помыслов! И внезапно весь план ограбления представился мне простой дешевкой и глупостью, и я подумал, что бы еще такое написать великому Хэкмуту, и печатал два часа, пока не заныла спина. Когда я снова выглянул в окно, часы на отеле Сент-Поул показывали одиннадцать. Письмо получилось очень длинное — двадцать страниц. Я перечитал его. Оно показалось мне глупым. Я почувствовал, как краска стыда заливает лицо. Хэкмут посчитал бы меня за идиота, прочитай он эту ерунду. Собрав страницы, я швырнул их в мусорную корзину. Завтра будет новый день, и возможно, завтра появится замысел для нового рассказа. А пока я съем парочку апельсинов и залягу в кровать.
Скверные апельсины. Расположившись на кровати, я впился ногтями в тонкую шкуру. Моя собственная плоть содрогнулась, рот заполнила слюна, и я поморщился при одной мысли о еде. Когда же я откусил желтую мякоть, меня словно окатило холодным душем. Ох Бандини, обратился я к своему отражению в зеркале платяного шкафа, на какие жертвы ты идешь ради своего искусства! Ты бы мог быть промышленным магнатом или крупным коммерсантом, или великим бейсболистом, ведущим нападающим Американской лиги с результативностью в 415 очков. Но нет! Ты здесь, изо дня в день влачишь свое существование, умирающий с голода гений, преданный до конца своему божественному призванию. Каким ты обладаешь мужеством!
Я лежал в кровати без сна, в полной темноте. Величественный Хэкмут, что бы он сказал на все это?! Он был бы восхищен, его мощное перо в отточенных фразах пропело бы мне панегирик. И в конце-то концов, то мое письмо Хэкмуту, не такое уж оно и плохое. Я поднялся, вытащил листы из корзины и перечитал. Замечательное письмо, тонкий юмор. Хэкмут будет просто изумлен. Тот факт, что это написано автором «Собачка смеялась», должен потрясти его. Для вас имеется рассказ, Хэкмут!
Я плюхнулся на кровать и снова принялся за чтение, я смеялся, я хохотал, до чего было остроумно изложено, я был изумлен, что смог написать такое. И тогда я стал читать вслух, жестикулируя перед зеркалом. Когда закончил, слезы восхищения блестели на моих глазах и я предстал перед портретом Хэкмута, чтобы выразить благодарность за признание моего гения.
Усевшись за печатную машинку, я продолжил письмо. Ночь становилась все глубже, страницы прибавлялись. Ах, если бы всегда писалось так легко, как сейчас Хэкмуту! Стопка отпечатанных листов росла на глазах: двадцать пять, тридцать, пока я не обратил внимание на свой пупок, под которым обнаружил жировую складку. Вот это насмешка! Я прибавлял в весе — откормился на апельсинах! Моментально я вскочил и бросился делать зарядку. Я делал наклоны, приседания и отжимания. Выступил пот, дыхание участилось. Изможденный, я рухнул на кровать. Стакан холодного молока пришелся бы сейчас кстати.
И тут я услышал, как в дверь Хеллфрика постучали. Затем ворчанье соседа, и кто-то вошел к нему. Это был не кто иной, как молочник. Я посмотрел на часы — около четырех. Моментально оделся: брюки, свитер, ботинки на босую ногу. В коридоре пусто, лишь зловещий красный свет от старой одинокой лампы. Я шел неторопливо, без лишних телодвижений, просто человек направляется в уборную. Два пролета чувствительной, поскуливающей лестницы — и я на первом этаже. Красно-белый грузовик молочной компании «Олден» был припаркован к стене отеля в залитой лунным светом аллее. Я забрался в кузов и ухватил за горлышки две бутылки молока, две кварты. Я ощущал, какие они холодные и вкусные. Вскоре я был уже в своей комнате, бутылки стояли на столе. Они казались мне одухотворенными. Они были так прекрасны, полные жирного и насыщенного нектара.
Артуро! — воскликнул я. — Ты счастливчик! Возможно, это благодаря молитвам твоей матери, возможно, Бог все еще любит тебя, несмотря на твои темные делишки с атеистами, как бы там не было, но ты — счастливчик.
Во имя прошлого, подумал я, и опустился на колени, ради доброго прошлого, и прочел молитву милости Господней, как по обыкновению мы делали в начальной школе, как учила нас дома матушка: Благослови нас, Боже, и дары эти, которые мы получаем из милостивых рук Твоих через Христа, Господа Бога нашего. Аминь. Затем присовокупил молитву о ниспослании всякой благости. И уже давно молочник покинул комнату Хеллфрика, а я все еще стоял на коленях, целых полчаса молитвы, пока жажда отведать молока не сдавила горло, пока не затекли колени и тупая боль не запульсировала между лопаток.
Когда подымался, то пошатнулся от мускульных спазм, но это должно было пойти на пользу. Я открыл бутылку, вынул зубную щетку из единственного стакана и наполнил его до краев. Затем повернулся к портрету Хэкмута:
— За тебя, Хэкмут! — провозгласил я. — Ура!
И стал пить, жадно, пока вдруг мое горло не сжалось, и я поперхнулся от ужасного вкуса. Это было молоко, которое я ненавидел. Это была пахта. Я выплюнул все в раковину, прополоскал рот водой и бросился ко второй бутылке. Тоже самое — пахта.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Бар на Спринг-стрит, напротив секонд-хэнда. С последним никелем в кармане я зашел туда выпить кофе. Местечко в старом стиле: опилки на полу, голые, грубо обмазанные стены. В этом доисторическом салуне собирались старики, здесь пиво было дешево и кисло, здесь время остановилось в далеком прошлом.
Я сел за столик у стены. Помню, я сидел обхватив голову руками. Я не поднял взгляда, когда услышал ее голос. Помню, она спросила: «Вам что-нибудь принести?» И я пробормотал что-то насчет кофе со сливками. Я сидел не меняя позы, пока чашка не появилась передо мной, казалось, я просидел целую вечность, размышляя о своей беспросветной судьбе.
Кофе был отвратный. Когда же я добавил в него сливок и перемешал, то подумал, что это вовсе были не сливки, потому что месиво стало какого-то серо-буро-малинового цвета. Вкус же напоминал отвратительный запах кипятящихся половых тряпок. И за такое дерьмо я должен был выложить свой
