С каждым днем все больше холодало. Ветер крепко спал где-то, небо не затягивалось облаками, и по ночам звезды словно ледяными стрелами засыпали побелевшие поля.
Народилась молодая Луна, и Зима, точно только того и ждала, встала во весь свой рост.
—Погляжу, что делается там, внизу, — сказала она. — Надо свести с ними счеты.
Лес онемел. Как стекло, трескалась то одна, то другая ветка; белки сидели съежившись, и косули с грустью поглядывали на свои окровавленные ноги, пострадавшие от снега.
Присев на берегу реки, Зима смотрела на торопливо бегущую воду.
—Я здесь, водичка, — прошептала она. Река молчала.
Зима провела рукой по мелководью, и там осталась ледяная пленка. Вода еще больше заторопилась.
— Куда ты спешишь? Замедли свой бег, Зима хочет на тебе поплясать.
— Нет, — зажурчала Река. — Меня влекут дали, и мое дело сохранять таящуюся во мне жизнь. Убери свою страшную руку. Двигайтесь, не стойте на месте, — сердито набросилась она на прибрежные волны. — Двигайтесь, иначе застынете!
Но волны не отвечали. Ледяная пленка становилась все толще и шире.
Река замутилась и, захлебнувшись, оцепенела; ее берева соединило хрупкое матовое ледяное стекло.
— Вот так, водичка, я заткну твой болтливый рот.
— Ты, сестренка, потрудилась на славу, — кивнула ей Луна, и от похвалы глаза у Зимы еще больше остекленели.
— Не поможешь ли ты мне, сестрица ?
— С удовольствием. Уже холодно, а когда я подрасту и выберусь из земной тени, станет еще холодней.
И Луна дохнула лютой стужей.
—Завтра, водичка, я снова тебя навещу, — сказала Зима.
Встав, ледяная тень удалилась в лес, где на старом дереве, точно черные шары, спали вороны. Зима посмотрела на птиц, пронзила их взглядом. Те, у которых в зобу было мало пищи, этого так нужного в холод топлива, стали совсем беспомощными, и сердце их тревожно билось. Были среди них и две-три с ссохшимся от старости телом, плохо защищенным поредевшими перьями.
Зима не сводила с них глаз, пока самые слабые, взмахнув последний раз крыльями, не попадали мертвыми на землю.
Она бросила внимательный взгляд на новобрачных лисиц, на Инь и Карака, — которые издали наблюдали, как упали с дерева вороны, — но в лисицах бурлила такая жажда жизни, что, с огорчением махнув рукой, Зима разочарованно отвернулась. Однако, не утерпев, пощипала их за нос, и тогда Карак тряхнул головой:
—Поторапливайся, Инь.
Быстро и дружно съели они четырех ворон и помчались домой дорогой, далеко стороной обходившей шалаш, где сидел в засаде Миклош. Следы егеря были совсем свежие, и из камышей равномерно поднимался пар от его дыхания, поэтому лисам пришлось отказаться от псины; да от нее, впрочем, почти ничего и не осталось.
На маленькую выдру Зиме удалось взглянуть лишь мимоходом. Соломенная вдовушка только на миг вынырнула из-подо льда, в месте, где со дна выбивался теплый ключ и вода не замерзала. Стужа ее не пугала, и на обледеневшем берегу она с большим удовольствием съела рыбу, хотя та была не намного теплее льда. К исчезновению Лутры самочка отнеслась совсем спокойно: она о нем и не вспоминала. Был да сплыл, ну и бог с ним! У нее прекрасная новая нора, скоро родятся детеныши, рыба в реке не перевелась. Чего еще надо?
К бывшему дому Лутры она не приближалась, — ведь падение старого тополя, обвал, разрушивший крепость, врезались ей в сознание нерушимым запретом.
Тщетно изучал Миклош берег около входа в нору: следы большой выдры исчезли, и если он находил кое-где объедки рыбы, то возле них следы были маленькие.
«Уж не переселилась ли она?» — спрашивал он себя, но напрасно искал ответа на этот вопрос. Жизнь его, впрочем, проходила в сплошном сумбуре; по утрам ему приходилось выбираться из безнадежно запутанной сети планов и распоряжений будущей тещи, тетушки Луизы, и будущей свекрови, тети Юли.
Но сейчас Миклош спокойно сидит в шалаше. Чуть мерцает луна, и от снега светло; приди какой-нибудь зверь, нетрудно будет его пристрелить, но никто не идет. Даже тишина как-то застыла. Мыши и те не шевелятся в камышовых снопах, видно, забрались поглубже, в землю. Занимавшиеся разбоем собаки, верней то, что от них осталось, лежат под толстым слоем снега и в чудесной лаборатории природы вместе с весенними водами полностью впитаются в почву. Их кости скроет камыш, и там, где они покоились, еще гуще разрастется трава.
А на верхушке сугроба что-то чернеет, это околевший поросенок; его выпросил Миклош у хозяина.
— Бери его, Миклош, бери. Глаза б мои на него не глядели!
И чтобы приманивать ночью лису, а днем птиц, егерь привез на санках бесславно почившего поросенка, — ведь здоровых, порядочных поросят отправляет к праотцам только нож мясника. Поросенок твердый, как кость, хоть нож об него точи, птицы не могут его клевать, поэтому и пугало не нужно.
Миклош сидит и мечтает; хоть он в шубе и меховых сапогах, ему зябко. Иногда он дает отдохнуть глазам, которые от сверкающего снега как бы застилает туман, и в ночном полумраке у него сразу же разыгрывается фантазия.
