— Жоан Смельчак номер два, выпрыгни из зеркала!
И тут же из волшебных зеркальных недр выпорхнуло Жоаново отражение. В плотском своем облике оно проделало сальто и вошло в земной мир.
— Дышу и радуюсь! — с восторгом воскликнуло оно.
Жизнь входила в его легкие с каждым новым вздохом. Жоан Второй протянул руку Жоану Первому, и тот с удовольствием пожал ее. Приятно ведь слышать свой голос из не своих уст, приятно крепко сжимать свою руку, которая, впрочем, не совсем своя.
— Ну. негодник, как поживаешь?.. Однако страж во избежание семейных сцен прервал завязавшуюся беседу:
Скоро стемнеет. Сегодня не до нежностей. Перейдем к главному. Закройте глаза.
— Зачем? — спросил более любознательный Жоан Смельчак.
— Мне приказано перемешать вас, перепутать, перетасовать, закружить… чтоб никто не догадался, и прежде всего вы сами, кто из вас номер один, а кто номер два. Пляшите, мальчики! Тара–ра–ра–ра, лата– та–пам, пам, пам… И под аккомпанемент каменных ладоней, которые отбивали такт в ритме кузнечного молота, оба Жоана пустились в пляс. Великий страх заставлял их кружиться в адском темпе тарантеллы, и оба Жоана выделывали замысловатые пируэты до тех пор, пока головы их не пошли кругом. В полном изнеможении они упали на землю.
— Готово! Теперь я сам не разберусь, кто из вас номер один, а кто номер два, — торжествующе объявил стражник. — Пришел роковой час выбора. Ты, например, — и он указал на того Жоана, что стоял ближе к нему, — будешь и впредь реально странствовать в нереальном мире… А ты, — сказал он, обращаясь к другому Жоану, — вернешься в деревеньку Поплачь, А Затем Проглоти Свои Слезы.
— И мы никогда больше не встретимся? — огорчился неизвестно какой Жоан Смельчак.
— Почему же не встретитесь? Вы можете даже тайком подменить друг друга только сделайте так, чтобы никто, и, прежде всего ты сам этого не заметил. А теперь, прошу вас, не теряйте времени!
— Послушай, друг! —И он обернулся к Жоану Смельчаку, которому выпала доля сражаться на турнирах с загадочными силами. — Отправляйся скорее на подвиги! Седлай ветер, и айда!
— Да будет так! — с театральным пафосом воскликнул избранник. — Трепещите, чудовища нынешние и грядущие! Трепещите перед Жоаном Смельчаком, рыцарем, сражающимся только в мечтах! Одним прыжком он оседлал ветер и крикнул другому Жоану, который глядел на него с завистливой грустью.
— Прощай, дружище! Когда–нибудь я приду навестить тебя, и мы поменяемся судьбами, ладно? И тогда отдохнем— я от приключений, ты от трески…
И он исчез за облаками. Тогда снова заговорил стражник:
— Хорошо. Теперь твоя очередь. Настало время возвращаться к своим слезоглотовцам.
— С удовольствием, но как это сделать?
— Проще простого. Подойди к стене и пройди сквозь нее.
— Пройти сквозь стену? Но как? В каком месте? В ней же нет дверей.
— Двери тебе и не нужны… Пройди через дверь, которой нет.
Это было наставление, типичное для учебных руководств Волшебного Мира, и каменный страж, радуясь, что он так ловко завершил свое дело, вручил Жоану паспорт со всеми необходимыми печатями.
— Теперь иди сквозь стену. Не бойся, — сказал страж, подышав на самую последнюю печать.
Отлично понимая, что во всем этом деле не обошлось без надувательства (для чего, впрочем, не требовалось особой тонкости ума), Жоан Смельчак распрощался со стражником, подошел к стене и лягнул ее. Мгновенно стена исчезла в волшебном тумане. И совсем легко, ну просто как через облако, Жоан просочился сквозь эту туманную преграду (именно так просачиваются привидения), изорвав ее в клочья сапогами, и достиг наконец обетованной слезоглотовской земли. Взволнованно ступил на нее счастливый Жоан Смельчак. Душа его радовалась, когда он вспоминал о былых скитаниях и предвкушал беседу с друзьями о своих подвигах. И вместе с тем слегка омрачало Жоанову душу неясное чувство раскаяния. Да, возвращение восвояси вызывало и это чувство…
Медленно сгущались сумерки, ветер доносил откуда–то издалека стопы и рыдания. Быть может, это плакал дождь, который словно розгами хлестал слезоглотовские деревья, а быть может, и слезоглотовцы, ведь своими слезливыми традициями они так гордились… Они любили плакать всегда, плакать с утра до вечера.
Покончить с этой слезоточивостью — такова была теперь главная цель Жоана Смельчака. Итак, вперед
Непроезжими тропками направился он к своей деревеньке, и внезапно до него донесся жалобный птичий писк— пиу–пиу–пиу… Пищал воробей, полумертвый от голода. Жоан бережно поднял его. Несчастная птица! Она плакала голубыми слезами.
«Как странно, неужели птицы плачут голубыми слезами! Или я просто плохо вижу в сумерках? — прошептал он. — Все здесь на земле и в небесах гибнет от голода. От жажды никто не умирает, вода из глаз сочится прямо в рот». И ласково взъерошив бедняжке перья (ну и отощал же этот воробушек) он сказал:
— Меня удивляет, что они тебя, мой птенчик, еще не съели!
Смутно ощущая в себе какие–то перемены к худшему, чувствуя, что он уже не прежний Жоан Смельчак (как раз это–то и побуждало его высоко держать голову и принимать надменный вид), юноша бережно посадил птенца на ветку, посадил на самом виду, отдавая его во власть первого встречного слезоглотовца и зная, как голодные плаксы падки на такую добычу. А затем он вошел в деревню, где его с распростертыми объятиями встретили соседи и друзья. Свой восторг они выражали рыданиями. Мать пробилась к Жоану первая и сквозь слезы сказала:
— Мой милый Жоан! Долго ты странствовал в заморских краях, а мамочку свою все же не забыл. Правда ведь, родной мой? Ах, если бы ты знал, сколько я слез пролила, все глаза я по тебе выплакала, сыночек! Дни и ночи рыдала безутешно. Ну, а ты хоть разбогател? Привез ли деньги, чтобы справить мне достойные похороны, когда пробьет мой час?
— Нет, мама! К чему все это? Куда важнее другое — надо решительно изменить нашу жизнь.
Жоан горел желанием вещать и проповедовать. И, вскочив на камень, он обратился ко всем плаксам с такой речью:
— Сограждане! Сомкнем ряды в борьбе с никчемными слезами! Сбреем с лица мох, сотрем зеленую плесень с губ! Да здравствует революционная радость!
Но мало–помалу, друг за дружкой, слезоглотовцы, напуганные этими призывами, которые подрывали их кладбищенские традиции и нарушали гнилой и голодный покой, стали тайком разбегаться. Им пуще прежнего теперь хотелось рыдать, посыпая пеплом забвения крамольные речи Жоана Смельчака.
— Слушайте! Слушайте! — кричал он, тщетно пытаясь удержать это трусливое сборище.
Но кому нужны были его речи? И так ли убедительны были его слова, не холодные, но и не горячие, разве они могли совершить чудо и зажечь чьи–то сердца? И постепенно слезоглотовцы разбрелись кто куда, растворились в промозглой ночной сырости. Не покинула Жоана лишь мать, которая продолжала его донимать слезливыми уговорами:
— Оставь ты эти опасные идеи, сынок, не нарушай наш драгоценный покой, не пытайся порвать нашу связь с покойниками. И поплачь, как плачем мы все. Смирись, пусти слезу!
— Никогда, никогда я не смирюсь, — воскликнул Жоан, гордо и смело (по крайней мере, со стороны казалось, что он горд и смел). И в то же время (боже! Где теперь бродит другой Жоан Смельчак, и когда он придет сюда?!) он шепнул матери с робкой мудростью вконец истомленного человека: — Я не отступлю, мама, я не сдамся. Понимаешь, ни за что не отступлю. Но временно, только временно, и только чтобы восстановить силы… я хотел бы… Знаешь чего? Нашей любимой трески… Трески с картошкой… Но не думай, что я отказался от борьбы. Нет, никогда! Треска — это только чтобы утолить голод.
— Да, мой сын… да, мой дорогой мальчик… Только чтобы утолить голод. И бедняжка бросилась готовить треску; готовить, поливая ее слезами. А Жоан Смельчак все ждал и ждал, сам не зная, чего именно он ждет, то ли чуда, которое в один прекрасный день осушило бы все слезы на земле… то ли другого Жоана, который, увы, являлся к нему только по ночам, во сне…
И Жоан Смельчак временно, только временно, приняв во внимание, что кругом плачет столько людей,
