9
Дальнейшее произошло очень быстро. Получив мое письмо, Ирис тут же мне позвонила, и мы договорились встретиться. Номер телефона я сообщил в письме, чтобы подчеркнуть, что мне не терпится ее увидеть. С того дня, когда мне попалась на глаза ее фотография, я успел переосмыслить нашу первую встречу, освободив свое впечатление от искажающего фильтра наслоившихся на нее тогдашних событий. В моем понимании эта женщина была связана с чем-то большим, нежели она сама, с чем-то, имевшим непосредственное отношение к последним секундам моего выздоровления. Если меня спасли галстуки, то она была медсестрой, вышедшей со мной попрощаться на пороге больницы, где я так долго провалялся.
Мы назначили свидание в кафе неподалеку от Дома радио, куда ее пригласили для записи передачи. Я пришел с большим запасом — не хотелось опаздывать ни на миг. И очень удивился, обнаружив, что она уже на месте. Меня поразила ее болезненная бледность. Странно было видеть это внезапное вторжение белизны. Уж не означало ли оно, что в мою жизнь снова входит белый цвет? Еще одна деталь взбудоражила меня — она была в галстуке. Меня охватило глубокое волнение. Я шагнул к ней, сознавая, что это большой шаг на пути к моему возвращению в мир людей.
Ирис действительно плохо себя чувствовала. У нее болел зуб, да так сильно, что она почти не могла говорить. Ей даже пришлось отменить запись на радио. Но на свидание она все-таки пришла, из чего я сделал вывод, что мною она дорожит больше, чем толпой радиослушателей. Раз уж она была не в состоянии произнести ни слова, я предложил для простоты общаться при помощи записок. Прежде всего, мы припомнили нашу первую встречу. Я подтвердил, что никакой издатель меня к ней не посылал и что я в самом деле сотрудник «Ларусса», торговавший в Бретани галстуками. Она призналась, что мое вторжение придало ей сил довести до конца работу над рукописью, словно я был музой и мое поэтическое явление открыло перед ней новые перспективы будущего романа. «Если жизнь закручена похлеще романа, во что превращается роман?» — излишне драматично, на мой взгляд, спросила она. Тем не менее мой приход, как я с удивлением узнал, заставил ее существенно изменить первоначальный замысел книги. Действительно, перечитав ее еще раз, я не без странного удовлетворения отметил, что вторая часть написана в гораздо более раскованной манере. Взять, например, сцену, где герои устраивают скандал на похоронах.
Добрых два часа мы писали друг другу записочки. С тех пор прошли годы, но еще и сегодня мы не можем без трепета перечитывать эти иероглифы нашей любви. Ибо нам предстояло влюбиться друг в друга. Однако в тот момент перед нами была более срочная задача — зуб у нее разболелся не на шутку. Я предложил немедленно отправиться к ближайшему дантисту. Ей эта идея пришлась не совсем по вкусу — все-таки первое свидание. Я же, напротив, считал, что более романтичное первое свидание и выдумать нельзя. Пока мы ожидали приема, я развлекал ее всякими историями. Наконец нас вызвали. Я не отходил от нее, держал за руку и старался подбодрить. У нее оказалось острый пульпит. И тут случилась поразительная вещь. Бросив сверху вниз взгляд на ее зубы, я обнаружил щербинку на третьем левом клыке. Такую же, как у меня и у Алисы. Неужели моя теория насчет зубного родства справедлива? Ирис вкололи обезболивающее. Я смотрел на нее с растущим волнением. Покинув кабинет, мы расстались, и то, что мы чувствовали в этот миг, парило где-то очень высоко над обыкновенной нежностью.
10
Через два дня я позвонил ей — узнать, как дела. Ей стало намного лучше. После обмена первыми короткими репликами между нами повисло бесконечное молчание. Многие, вспоминая свое первое свидание, говорят о том, как им было страшно. Но, если первое свидание прошло на ура, идти на второе еще страшнее. Мы боимся, что новая встреча принесет разочарование. Наконец я набрался храбрости:
— Мне бы очень хотелось с вами увидеться. В общем, как бы это сказать… Завтра я иду к окулисту… Может быть, вы составите мне компанию?
Так начался наш роман. Все наши встречи проходили в медицинских или административных учреждениях. Мне надо было переоформить водительские права — она пошла со мной. Мы вместе обивали пороги, выколачивая для нее грант на написание нового романа, вместе — дважды! — сменили оператора мобильной связи, и так далее и тому подобное. Несколько недель мы жили в волшебном мире справок и формуляров.
— Как там у тебя с Ирис? — беспокоился Поль. — Движется?
— Движется. Надеюсь, самое позднее послезавтра получим дубликат ее свидетельства о рождении.
Не знаю, сумею ли объяснить, почему порой визит в префектуру несет больше очарования, чем поездка в Венецию. Наши отношения с самого начала складывались совершенно невероятным образом, как ни у кого и никогда. А для меня пережить с женщиной нечто уникальное было единственным способом исцелиться от Алисы. Разумеется, это не могло продолжаться вечно, и настал день, когда при всем старании мы уже не могли придумать, куда бы еще сходить и какую бумажку получить. Пришлось делать то, что делают все остальные, — целоваться на парковой скамейке и смотреть в кино плохие фильмы. Но лично я первые мгновения нормальной любви воспринимал как чистое безумие.
Что меня удивило — по-настоящему удивило, — так это как бурно у нас все началось. Возможно, благодаря этой первой реакции дальнейшее уже не вызывало такого изумления. Все выглядело так, словно своим бешеным стартом, когда размываются контуры пространства, мы выплатили судьбе некий аванс. Свое первое лето мы провели в Бретани, в том самом доме, где нас свел последний галстук. Счастье затопило нас от пальцев ног до макушки. Ирис виделась мне мыльным пузырем, который я выдул из собственной боли, и этот пузырь все рос и рос, приобретая невероятные размеры, а я наблюдал, как он поднимается в небо, и нисколько не боялся, что он лопнет. Мы подолгу работали. Ирис трудилась над новым романом. Я с почти религиозным трепетом следил за многочасовым творческим процессом, подчиняясь требованию соблюдать абсолютную тишину. Никогда раньше мне и в голову не могло прийти, что я буду делить кров с писательницей, и порой я поглядывал на нее как на любопытный экземпляр неизвестного мне вида. Писатель, в моем разумении, представлял собой нечто вроде удалившегося от мира затворника, раздираемого самыми противоречивыми побуждениями. Ирис, например, рвалась домой, стоило нам выйти на прогулку, и наоборот, тащила меня гулять, если мы сидели дома. Она была типичный циклотимик, и я, в свою очередь, то обожал, то ненавидел это ее свойство. Можно сказать, что по отношению к ее циклотимии я тоже вел себя как натуральный циклотимик.
Но не только она нуждалась в тишине. Я тоже иногда тянул на себя одеяло умственной сосредоточенности. Конечно, я немного утрирую, выставляя в карикатурном виде легкий комплекс неполноценности, свойственный порой тем, кто выбрал себе в спутники жизни писателя. Как будто писатель, сидя в хрустальной башне, снисходительно взирает со своей верхотуры на копошащихся внизу неписателей. Разумеется, это было очень смутное и ни на чем не основанное чувство. Напротив, Ирис горячо интересовалась моей работой — и биографическими справками, которые я составлял для «Ларусса», и черновиками жизнеописания Шопенгауэра. Кстати, я время от времени задавался вопросом, почему, купаясь в счастье, я уделяю столько внимания человеку, писавшему в основном об очень мрачных вещах. Наверное, чтобы понять это, нужно и в самом деле познать счастье.
По возвращении в Париж у нас состоялся долгий разговор, из которого я приведу здесь всего две
