аллергию на лососину. По свидетельству очевидцев, их союз отличался редкой, чтобы не сказать идеальной гармонией. Они никогда не повышали друг на друга голос. Символом этого безоблачного счастья стало рождение Гаспара — жизнерадостного круглощекого малыша, удостоенного чести получить в крестные отцы прекрасного человека. Сочтя, подобно многим другим, что в жизни им не хватает острых ощущений, они решили расстаться. Это крайне удивило всех окружающих, для которых они служили образцом согласия и взаимопонимания. И тут с ними случилась поразительная вещь. Во время бракоразводного процесса они высказывались абсолютно по всем пунктам с таким единодушием, что вдруг осознали нелепость происходящего и решили вернуться к совместной жизни.
Алиса расхохоталась и назвала их чокнутыми. Да, она употребила именно это слово. «Да они просто чокнутые». Я тоже считал их чокнутыми. По вопросу о чокнутости мы пришли к полному согласию. Меня обрадовало веселое сообщение Поля, в последние недели что-то загрустившего. Они снова были вместе, и я не мог не видеть в этом доброго знака. Еще одно совпадение. Вновь обретя Алису, я очень хотел, чтобы мы с ней все начали сначала. Но я не осмеливался заговаривать на эту тему. Она медленно отходила от траура, а я знал, что в такие периоды человек не строит далеко идущих планов — ему бы выжить. Мы еще немножко посмеялись над историей Поля и Виржини, и я, воспользовавшись ее приподнятым настроением, сунул нос ей под мышку. Ей стало щекотно, и она меня отпихнула.
— Ну пожалуйста! Дай мне понюхать твои подмышки!
— Как давно это было!
— Ты же знаешь, как я их обожаю. Они для меня то же, что печенье мадленка для Пруста.
— Фриц, ты маньяк.
— Ничего подобного. Я обоняю твои подмышки, и передо мной встает твой прекрасный образ.
Я вскочил и, прыгая на кровати, заорал:
— Да здравствуют твои подмышки! Да здравствуют твои подмышки!
(Как раз в эту минуту под дверью проходила горничная, и мы слышали, как она со вздохом сказала: «Ну и извращенцы!»)
До чего же мы были счастливы.
Все у нас только начиналось.
4
Так миновало несколько недель, и нам с Алисой пришлось назвать вещи своими именами: мы были любовниками. Женщина, которая должна была стать моей женой, превратилась в мою любовницу. Мы гуляли по бульвару — для меня, привыкшего к узеньким улочкам, в этом заключалась особая странная прелесть. Почему бы нам не уехать куда-нибудь вдвоем? Выйти наконец из тени на свет? Я всей душой стремился к этому, но вскоре убедился, что Алиса смотрит на эти вещи иначе.
Вынашивая свое желание, я ощущал полную независимость, понимая, что наш роман с Ирис умер задолго до возвращения Алисы. Ирис увяла — ей вообще не следовало носить имя цветка. Я часто украдкой смотрел на нее, и вид этих засохших лепестков внушал мне почти жалость. Вскоре она бросит сочинять романы. И, как каждый писатель на пороге такого решения, задумала в последнем пароксизме написать роман о своей жизни. Я прочел сцену с галстуком. Это так странно — читать о себе в романе. Это был я, но увиденный сквозь искажающую призму памяти, а главное — сквозь искажающую призму проведенных вместе лет. Разве могла она точно передать свои тогдашние впечатления? Да и важно ли это? Не знаю. Знаю лишь, что меня буквально ошеломило, насколько ее версия отличалась от той, что сохранила моя собственная память. Существует три вида разногласий между людьми: по поводу будущего, настоящего и прошлого. Но в одном я уверен: расхождения в толковании последнего неизбежно приводят к спорам о двух первых. Читая этот отрывок, я с полной ясностью осознал, что между мной и Ирис все кончено. Оставалось произнести это вслух. Как часто слова не сразу следуют за решением! Чтобы очевидная истина стала реальностью, нужно время. Лишь возвращение Алисы помогло мне найти в себе силы однажды вечером сказать простую фразу: «Нам пора расстаться».
Ирис ничего не ответила. Молчание — знак согласия. Вообще она казалась такой отрешенной, что, предложи я ей завести второго ребенка, она бы точно так же не возражала. Впрочем, признаюсь, к этому времени я совершенно утратил способность понимать, что творится у нее в душе. Вот почему, проснувшись наутро и обнаружив ее плачущей, я был застигнут врасплох.
— Прошу тебя, Фриц, не бросай меня. Ты мне очень нужен.
— Но между нами больше ничего нет. И ты знаешь это не хуже меня.
— Это все из-за Алисы?
— Нет.
— Можешь с ней видеться. Можешь делать что хочешь. Только останься со мной.
Что случилось с ней за ночь? Она неожиданно открылась мне с совершенно новой стороны, показав, что способна на страстное чувство, и этот резкий поворот меня смутил. На протяжении долгих лет я лез из кожи вон, силясь спасти наш брак, но неизбежно натыкался на холодное бессердечие, и вдруг — такое отчаяние при мысли о том, что мы должны расстаться. Ее голос звучал так искренне, а все наше прошлое предстало передо мной так выпукло и ярко, что я совсем растерялся. Может, и правда глупо расходиться? Может, она постарается сделать над собой усилие и снова станет такой, какой я ее любил? Или хотя бы тенью себя прежней?
— Давай уедем куда-нибудь на выходные, — попросила она. — Пожалуйста.
И я согласился.
Мы поехали в Довиль. Я вел машину аккуратно, не превышая скорости, стремясь держать под контролем хотя бы то, что от меня зависело: в данном случае то, что не относилось к области чувств. Мы сняли номер в первом попавшемся отеле. Ирис наполнила мне ванну (в последний раз подобное имело место с десяток лет назад). Она ждала меня в постели — карикатура на сладострастие, словно пожилая актриса в роли молоденькой девушки. Я не испытывал к ней ни малейшего влечения. Осмотрел номер, показавшийся мне нелепой декорацией к сцене бесплотной любви, давно умершей и истлевшей. Пока я принимал ванну, Ирис опустошила весь мини-бар. Мне захотелось на улицу, на воздух. Несмотря на ненастный день, на пляже было людно. Мы шагали вдвоем: мужчина и женщина, но в наших ушах не звучало «шабада-бада».[22]
В конце концов мы снова сели в машину и двинулись в Этрета. Здесь народу было поменьше. Я смотрел на Ирис и видел чужую женщину. Близость моря волновала меня не в пример больше. В какой-то момент я крепко обнял ее в знак глубокого сострадания. Любовь бесследно испарилась. По-моему, она это почувствовала.
— А если я брошусь со скалы? Если я прямо сейчас брошусь вниз со скалы?
Я представил себе ее разбитое тело у подножия утеса.
— Не болтай ерунды. Пошли отсюда.
Она следовала за мной послушно, как маленькая девочка. Мы вернулись в отель, забрали свои вещи и поехали в Париж, даже не оставшись на ночь. Эта краткая эскапада — жалкое подобие прощального турне — знаменовала конец нашей истории. Ирис признала мою правоту. В то утро она еще цеплялась за надежду чего-то добиться. Хотя прекрасно сознавала, что уже загубила все, что могла загубить. Что она уже давно движется по черной спирали в пучину настоящей депрессии.
5
