Скамья была слишком низка для князя. Чтобы восседать на скамье, обшитой золотом, ему пришлось широко расставить ноги. Тонкую, красивую, сильную руку он положил на колено. Если бы не перстни на ней, патрикию показалось бы, что князь был одет проще всех. Белая рубаха. Штаны. На ногах едва не онучи. Обидчивому друнгарию и в этом почудился вызов.
— Я над Порфирогенитой не властен! — надменно проговорил друнгарий.
— Порфирогениту, патрикий, — повторил Владимир, подымаясь. — И передай своим царям мои слова: «Князь сказал: „Взял Херсонес — возьму Константинополь“».
— Благочестивым не грозят! — вспылил грек.
— Порфирогениту!.. За твоих василевсов воююет шесть тысяч руссов. Помни, ромей, не за василевса воюют, — за меня. Приду, скажу свое слово, и мечи повернутся против василевсов.
.
Через одну луну, на заре, при попутном ветре флот ромеев поднял паруса и ушел в Константинополь. На борту «Двенадцати апостолов» прибавилось пассажиров. Это был мощный Добрыня, быстрый в уме, знающий все языки Голуб и пылкий, несговорчивый, признающий в переговорах только пользу руссов воевода Беляй.
.
Как только руссы взяли Херсонес, так и открылась им тайна «чуда» ромейского: во время осады они, руссы, что ни день засыпали ров, подымали насыпь к зубцам стен, а на утро насыпь исчезала. Оказалось, хитрые и трудолюбивые херсонеситы сделали подкоп под стену. Ночами перетаскивали землю во внутрь города, уносили подальше, ссыпали у Кентарийской башни. Руссы поразились, какой огромный холм насыпали.
Владимир и вои стояли у изножья. Ромеи, ромеи… Гору подняли. А вранья, вранья наворотили, стращая Богом, столько, что и горы мало. Стоило ли — ради вранья — менять древних богов на знак креста? Лучший разговор с тобой, ромей, видно, один — сбить с ног, да коленом на глотку.
5
Анна плакала.
Горько. Безутешно.
— Почему я жива? Почему я не умерла? Господи, помоги умереть. Лучше быть мертвой, чем ехать в Скифию.
Целовала близких. Ласкала, прижимала к груди любимого котенка.
В дворцовой зале было много народу. Василий вызвал всех, кому предстояло сопроводить Порфирогениту. Василий отдавал распоряжения. Константин, мрачный, сидел на обитой парчой скамье.
Порфирогенита после бессонной ночи была бледна. Ни кровинки в лице. Даже природной смуглоты поубавилось. Глаза ее, огромные сияющие глаза, были полны слез. Слезы ручьем лились по щекам.
— Зачем, Господи, ты дал мне красоту? Родиться бы мне уродиной, родиться хромой, горбатой. Никто бы меня не видел, ни царь болгар Самуил, ни князь славян Владимир. Жила бы я в нашем доме, рядом с вами, дорогие мои братья, рядом с вами, милые сердцу слуги. Жила бы, не покидая гинекеи[6].
Константин уронил голову на грудь. Он сам готов был плакать.
Два царя, два брата были очень похожи. Одинакового строения головы, носы с горбинкой, черные глаза, стесанные, словно из камня сотворенные скулы. Но похожи были так, словно Василий — отец, Константин — сын. Василий, смолоду в заботах государственных, старел на глазах. В последние годы особенно быстро. Был почти сед. Поседела даже борода. Константин — охотник, беззаботная душа, мужал, стал шире в плечах. Но всегда был молод.
У знатных женщин Византии жизнь, скрытая от любопытствующих глаз. Им редко приходится покидать гинекею. Но дочь царей, сестра царей имеет право на своеволие. Анна и Константин были с детства дружны. Сестра была прекрасной наездницей. Как Артемида-охотница. Константин выезжал на охоту в леса и горы Месимирии не с собаками, а с двумя барсами. И барсы так же преданно лизали руки Константина, как и руки Порфирогениты.
Больше такой охоте не бывать.
— Брат мой, дорогой мой брат, — уронила голову на плечо Константина Анна, — скажи мне слово, я буду помнить его.
— Прощай, сестра!.. — Губы Константина задрожали. Он смолк на минуту. Не сдержался: — Стыдно, ромеи! Стыдно! Герои, наследники Героев Рима, торгуем женской красотой.
Отстранил сестру и быстро вышел из залы.
Мертвая, напряженная тишина сковала всех.
Первым пришел в себя Василий. Подозвал к себе друнгария, крупного, костистого, просоленного морем грека.
— Какой корабль ты считаешь наиболее надежным? — спросил он морехода.
— Позволь, Благочестивый, — с почтением и преданностью ответил тот, — взять снова «Двенадцать Апостолов». На нем Порфирогените будет спокойно.
— И два корабля сопровождения, — распорядился василевс. — Возьмешь вот этот дромон, «Победоносец Ромейский». И вон тот «Святой Дмитрий Воин». — Гавань была недалеко от дворца, корабли были видны из окон.
— Слушаюсь, Благочестивый.
— Ты опытный мореход. Ты умеешь то, чего не умеют другие: ходить, руководствуясь солнцем и звездами. Но с Порфирогенитой ты, друнгарий, будешь идти только и только вдоль берега. Никаких случайностей быть не должно! Я не прощу тебе их.
— Ты повелел, Благочестивый. Я исполню.
Анна присела на скамейку. И, уронив голову на ладони, беззвучно плакала.
Василий подошел к ней.
— Сестра! И мне тяжело. Как в гроб кладу красоту твою. Но ты вот о чем подумай, сестра. Те, в ком течет царская кровь, не могут жить, как живут простолюдины. Возможно, это господь бог велел тебе спасать империю.
Что он мог, могущественный царь Византии?
В Болгарии собирал войско Самуил. Не простил — не хотел прощать — ослепления ромеями взятых ими пленных. Там же поднимались мизяне. Передовые отряды их уже вторглись в пределы фракийской фемы. В Азии почти катастрофа. Только мужество легионеров, стойкость шеститысячного отряда руссов и умелое противодействие отряда наемных армян спасало Константинополь. Варда Фока подымал все новые и новые полчища азийцев. Они множились, как саранча в сухое лето.
Руссы были надежны.
Но служили не ему, василевсу.
Служили князю Владимиру.
На палубу дромона «Двенадцать Апостолов» Порфирогенита поднялась в окружении трех десятков ромеев. Были среди них и великомудрые магистры, которым предстояло описать это событие и оставить папирусы для истории. Был митрополит Кирилл и несколько пресвитеров, в Скифии Порфирогените предстояло венчание. Были евнухи, знатные патрицианки, две наперстницы, подруги и прислужницы.
После девяти дней пути ступила Анна на скалистый берег Херсонеса. Все кручи, подступающие к берегу, были усыпаны светлобородыми воинами князя Владимира. Славяне видели невиданное: ход торжественный, полный почтения к юной царевне, в которой кровь Константина Багрянородного. В этом их уже просветил пресвитер Анастас.
Видели, впереди шел, тяжело и неспешно ступая, мощный, как Добрыня, заслонявший Порфирогениту собой, сам митрополит Константинопольский Кирилл. Голова митрополита, верно, была уже
