него не хватило времени. Он кое-как мазнул губы и ушел.
Теперь же, когда прораб засмеялся (а улыбка у него была очень хорошая: открытая, неспешная) и сказал эти слова, я все поняла. Ну, конечно же: человек,
Слов нет, мы не были ровесниками. Левитину было лет двадцать семь. Но старшего прораба и не разделяла с нами та возрастная пропасть, как с отцом. Левитин, по-моему, тоже был рад нам, во всяком случае, в лице его не было того безразличия, с которым он спросил: «Только двое?» Словно его интересовала только количественная сторона вопроса и было все равно, кого именно прислали.
— Так кем бы вы хотели быть на стройке? — спросил он с видом человека, от которого кое-что зависит. Видимо, ему нравилось, что от него что-то зависит.
Костя серьезно взглянул на меня. Он умеет бывать серьезным, этот Костя.
— Я лично? — спросил Костя, теперь взглянув на Левитина. — Я хотел бы быть управляющим. Но могу и рабочим. А ты, Женя? — всерьез спросил он меня.
Мы с Левитиным расхохотались. И старший прораб с охотой расстался с этим видом человека, «от которого кое-что зависит».
— Я направляю вас в самую сильную бригаду, — уже просто сказал он. В сущности, это было все, что действительно в его силах.
— Петр Ильич! — крикнул он кому-то. — Петроо-о! Принимай. Десятиклассники!.. Идите вниз, к морю. Там склад делают.
Мы стали спускаться вниз по скалистому, изрытому склону, вдоль заборов вокруг небольших одноэтажных домов. Когда мы дошли до половины склона, Костя вдруг остановился и обернулся ко мне.
— Ты видела, как я его поставил на место? — он кивнул головой в ту сторону, где остался Левитин.
«Ставить всех на место» — это страсть Кости. Если человек не хотел «ставиться на место», Костя ненавидел его. Но Левитин, чуть порисовавшись этим видом человека, — «от которого кое-что зависит», сам вместе с нами рассмеялся над собой, то есть «встал на место». И теперь Костя очень был доволен им, очень доволен собой и вообще имел такой вид, как будто бы все: и этот участок, и Левитина, и склад, к которому мы идем, — все сотворил сам. А потом взял и показал мне, чтобы и я посмотрела.
Посвистывая, он сбежал вниз по тропинке первый.
На самом берегу, метрах в пяти от воды, было место, на котором только-только начинали строить склад. Работали всего двое: мужчина лет тридцати восьми, с обветренным, востроносеньким лицом, и девушка, закутанная до глаз в синий пыльный платок. Несмотря на близость моря, пахло не морем, а раствором. Каменная пыль с блоков висела в воздухе.
Мужчина протянул руку мне, потом Косте и сказал:
— Губарев. Бригадир.
Девушка только засмеялась.
— Это хорошо, что вас прислали. Людей сейчас везде не хватает. Бригада вся там, на доме работает, — сказал Губарев.
Костя залез к нему на стену. Губарев оглядел все свое хозяйство: склад, башенный кран, нас, трех рабочих, вываленный на землю серый раствор, валяющиеся ведра…
— Давай! — сказал он мне. — Ты будешь ведрами воду с моря таскать. Блоки надо хорошенько смачивать, чтобы раствор сцепился.
Я подняла ведра с земли.
Сбросила босоножки и пошла к морю.
Прозрачная на камнях вода набежала на ноги.
На той стороне бухты кружил, то наклоняясь парусом к самой воде, то выпрямляясь, «летучий голландец». Кто-то из наших тренировался.
Я зачерпнула полные ведра, дотащила до стены и сначала одно, потом другое подала Косте. Он выплеснул их на белые блоки. Вода зашипела, вскипела пузырьками. И над блоками запарило. Девушка, торопясь, стала подавать лопатой раствор.
Вот мы и работаем…
У меня так пересохло во рту, что мне казалось — все на свете думает только об одном: пить! Башенный кран был похож на птицу с поджатой ногой, маленькой головенкой и длинным клювом — вроде пеликана. Птица водила головой и опускала клюв к самой воде, но до воды дотянуться не могла.
Я могла напиться в любую минуту. Но я нарочно не пила. Я по тренировкам знала: в такую жару стоит начать пить — разморит, развезет тебя, сразу станешь вялой. А у меня и так уже ломило поясницу, больно было повести плечами. А ведра, полные тяжелой морской воды, так оттягивали руки, что мне казалось: вечером я буду идти, волоча кисти по земле, — не иначе.
Губарев, смонтировав три блока, ушел к бригаде на верх. Косте он сказал:
— Аню слушай. Помочь не поможет, а спортачить не даст. У нее глазомер верный!
Но Аня не помогала, Аня работала. Она набрасывала лопатой раствор, смотрела, чтобы слой был таким, каким должен быть. И когда на железных тросах крана подплывал покачивающийся блок, вместе с Костей тянула его, напрягаясь всеми силами, чтобы блок встал в стене точно так, как нужно. Но Ане вряд ли было тяжело. Она то и дело запрокидывала голову, закутанную до глаз в синий платок, слушая, что ей кричит крановщик, и смеялась.
Мне же казалось, что я уже всю жизнь, с самого рождения, таскаю ведра. И кончу таскать их тогда, когда вычерпаю все море до дна. Но пока что оно не отступило от той начальной кромки, которую я видела утром.
Я несколько раз пыталась начинать считать, сколько я таскаю ведер. Но сбившись, забывала досчитывать.
А вспомнив, никак не могла подсчитать, сколько было прежде.
Потом я подошла к воде и несколько секунд не бралась за ручки уже полных ведер. Ладони у меня были красные. И я знала, что вот сейчас, когда я возьму эти ведра, ручки скользнут по ладоням, — на кожу, как кипяток плеснет.
— Дней пять так будет. А потом привыкнешь, — сказала Аня, следя за мной. Наверное, она улыбалась, за платком было не видно.
Костя спрыгнул со стены и зашагал ко мне.
— Кто-то из наших на «голландце» ходит, — сказала я, показав ему на белый швертбот у Северной.
— Ну и что? — спросил Костя, потому что я ему не дала ведра.
— Ничего, — ответила я. — Просто для чего-то торчала же я на стадионе и на Водной. Может быть, вот для одного этого дня…
В самом деле, для чего были все те тренировки, вся та и трата, и набирание сил? Ради рекорда? Ради призов? Нет! Всю жизнь для этого дня! Для одного этого дня…
И я вынесу из моря столько ведер, сколько потребуется, если даже потребуется всю бухту вычерпать до самого дна; а потом напьюсь воды, обязательно напьюсь!..
На соревнованиях бывает минута крайнего, последнего напряжения. Эта минута… и после, кажется, из тебя дух вон. Боишься открыть глаза, приоткрыть рот. Боишься — и нет сил закрыть. А сердце так бьется, что кажется, вот-вот разорвет сжимавшую его грудь.
Раньше мне казалось, что вот тот и сильный, кто пережил такое.
В работе нет минуты крайнего напряжения.
Но и нет отдыха после этой минуты.
А в результате часа через три после начала работы я уже не могла пошевелиться, чтобы не почувствовать, боли в ногах, руках, пояснице, шее, позвоночнике и даже в глазах, когда я прикрывала или
