* * *
Из-за свойственной мальчишкам живости (и безалаберности, за которую меня постоянно бранили) я разбил дюжину яиц. Мама увидела яичницу, и я понял, что она сейчас расплачется. Я тоже зарыдал. Тогда она вытерла глаза, нежно взяла меня за плечо и сказала:
— Все в порядке, сынок. Яйца не стоят того. — Но мне было мучительно стыдно, я вырвался и убежал.
Я мчался вниз по склону, не ведая, куда бегу, почти скользя над землей, и внезапно понял, что сижу за рулем, а машина вышла из-под контроля. Я пытался нащупать тормозную педаль, но она «утопилась» с той легкостью, которая свидетельствует о падении давления тормозной жидкости. Что-то появилось на дороге впереди, но я не видел что именно, не мог даже повернуть головы, а глаза ничего не различали: их что-то залило. Я крутанул руль, но ничего не произошло — толкающая штанга отсутствовала.
Вопль в моих ушах, когда мы столкнулись!.. и тут я понял, что проснулся в собственной постели и что вопли — тоже мои. Я мог опоздать в школу, что было бы проступком, которому нет извинения. Нет пощады, только агония стыда, ибо пустует школьный двор, другие ребятишки — отмытые и добродетельные — уже сидят за своими партами, а я не могу найти свой класс. Мне даже не хватило времени зайти в уборную, и вот я сижу за партой со спущенными штанами, готовый сделать то, чего не успел сделать раньше, когда торопился бежать из дому, а все ребята тянут руки вверх, но учитель вызывает именно меня. А я не могу встать, так как мои штаны не только спущены, а отсутствуют вообще, и, если я встану, это увидят все, мальчишки начнут хохотать, девчонки отвернутся, морща носы. Но самым несмываемым стыдом было то, что я не знал ответа на вопрос!!
— Ну отвечай же, — сердито говорила мне учительница, — не трать наше дорогое время, И. С.! Ты не выучил свой урок!
Что ж, верно, не выучил. Да, я учил, но она написала на доске «Вопросы — 1-6», а я подумал, что это значит первый и шестой, а она задает мне четвёртый! Но она мне все равно не поверит, да и объяснение довольно вшивенькое. Нам нужны голы, а не объяснения.
— Понимаешь ли, Изи, — продолжал мой тренер, голосом скорее печальным, чем сердитым, — длина общего пробега это хорошо, но ты не заработаешь ни цента, если не пересечешь линию у ворот противника с яйцом под мышкой. — Он показал на футбольный мяч, лежавший на столе. — Вот оно как. Я приказал его позолотить и надписать к началу сезона, ты казался мне в отличной форме, и я был полностью уверен в тебе, так что он должен был достаться тебе на банкете в честь окончания сезона и нашей победы. — Тут лоб тренера наморщился, он говорил так, будто заставлял себя быть справедливым. — Не могу сказать, чтобы наше спасенье полностью зависело только от тебя. Но ты действительно относишься к делу слишком легко, Изи, может, тебе надо просто поменять имя. Ведь если дорога становится труднее, нам приходится прикладывать больше усилий. — Он вздохнул. — Моя ошибка — должен был раскусить это дело пораньше. Вместо этого стал разыгрывать что-то вроде родительского отношения к тебе. Хочу, однако, доложить, что ты не один пострадаешь из-за прошедшего — ведь в мои годы не так легко найти себе новую работенку.
Я натянул простыню на голову, ибо не мог видеть выражения его лица. Но почему он не хочет оставить меня в покое? Кто-то стал трясти меня за плечо.
— Гордон!!!
— Отстань от меня!
— Гордон, проснись! И тащи свою задницу в офис! У тебя крупные неприятности!
Так оно и было, и я об этом догадывался, едва только вошел в офис. Во рту у меня был кислый привкус блевотины, и чувствовал я себя жутко — будто стадо бизонов проскакало надо мной, время от времени наступая своими копытами. Вонючих бизонов, к тому же.
Первый сержант даже не глянул на меня, когда я вошел. Дал мне настояться и пропотеть, скотина. Он поднял глаза и долго изучал меня, прежде чем заговорить.
Потом сказал медленно и раздельно, давая мне возможность попробовать каждое слово на вкус:
— Уход в самоволку, оскорбление и нападение на туземных женщин, незаконное использование государственного имущества, скандальное поведение, неповиновение, похабная брань, сопротивление аресту, нанесение побоев полицейскому… Гордон, почему ты заодно не украл лошадь? Мы ведь тут вешаем за конокрадство. Все было бы проще.
Сержант ухмыльнулся своему остроумию. Старый мерзавец всегда считал себя остряком. И обычно был прав процентов на пятьдесят.
Но мне было плевать на то, что он говорил. Я же совершенно отчетливо понимал, что все это сон, один из тех снов, что часто мне снились в последние дни, как результат страстного желания вырваться из этих джунглей. Даже она и то не была реальностью. Моя… как же её звали… Даже и имя её я вообразил… Стар… Моя счастливая звезда. О, Стар, любимая — тебя не существует!
Он продолжал:
— Я вижу, ты снял свои лычки? Что ж, это экономит время, но лишь это обстоятельство и можно считать удачей. Ты одет не по форме. Не брит. Твоя одежда в грязи. Гордон, ты позор для Армии Соединенных Штатов! Ты сам знаешь это, не правда ли? Из такой ситуации дешево не выберешься. У тебя нет ни личного номера, ни пропуска, ты назвался чужим именем. Ну, Ивлин Сирил, мой мальчик, теперь-то мы воспользуемся твоим нежным именем. Официально. — Он повернулся на своем вращающемся кресле, из которого не вынимал своей жирной задницы с тех самых пор, как прибыл в Азию патрульная служба для него вроде бы не существовала. — И ещё — меня интересует одна вещь: где ты подцепил это? И что побудило тебя его спереть? — Он кивнул на шкаф, стоявший за креслом.
Я узнал то, что лежало на шкафу, узнал, хотя, когда я видел его в последний раз, оно было покрыто золотой краской, а теперь было измазано в той чёрной липкой грязи, которую они специально производят в Юго-Восточной Азии. Я пошел на него:
— Это мое!
— Нет, нет! — вскинулся он. — Смотри, обожжешься, обожжешься, мальчик! — Он отодвинул футбольный мяч подальше к стене. — Кража ещё не делает его твоей собственностью. Я взял его на хранение в качестве вещественного доказательства. К твоему сведению, поддельный герой, врачи думают, что он помрет.
— Кто?
— А тебе-то что? Два доллара против Бангкокского храма, что ты не спрашивал его имени, когда проломил ему башку. А ты не имеешь права шляться тут и разбивать головы туземцам, только потому, что надрался по уши, у них тоже есть права, даром, что ты об этом не знаешь. Тебе разрешается их лупить только там и только тогда, когда получишь приказ.
И вдруг он улыбнулся. Это нисколько не улучшило его внешность. С его длинным острым носом и маленькими налитыми кровью глазками он, как я внезапно осознал, был вылитая крыса.
А он продолжал улыбаться и говорить:
— Ивлин, мой мальчик, а может, ты снял свои лычки слишком рано, раньше чем нужно?
— Как это?
— А вот так. Из этой грязной истории, возможно, есть выход. Садись! Он ещё раз громко прикрикнул: — Садись!! — Я сел. — Если бы дело зависело только от меня, я бы просто подвел тебя под восьмую статью и забыл бы обо всем — все, что угодно, лишь бы от тебя отделаться! Но у ротного другие соображения — вот уж поистине блестящая мысль — с помощью которой можно и насовсем твое дело закрыть. На нынешнюю ночь планируется рейд. И поэтому… — Тут он нагнулся и достал из ящика своего письменного стола два стакана и бутылку «Четыре розы». Потом щедро наполнил стаканы. — Пей!
Об этой бутылке знали все, все, разве что кроме ротного, но никто ещё не слыхивал, чтобы наш сержант кому-нибудь предложил выпивку, за исключением того случая, когда он явился к арестованному объявить, что тот предается военно-полевому суду.
— Спасибо, нет.
— Брось, брось, выпей. Ну, налей хоть на собачий волосок. Тебе же это пригодится. Потом сходи, прими душ, приведи себя в порядок, хотя ты, небось, и не знаешь, что это такое, а потом иди к ротному.
Я встал. Мне очень хотелось выпить. Просто безумно хотелось. Я готов был проглотить какое угодно пойло, а «Четыре розы» отличное питье, я выпил бы сейчас любую огненную воду, как бы её там ни
