Можно я у тебя кое-что спрошу, Мальвина? — говорит Муха.
Он гладит меня по спине рукой, равномерно и плавно, в такт моему дыханию.
Я киваю, он, конечно, этого не видит, но чувствует, он продолжает гладить меня, и я думаю, может, он забыл, о чем хотел спросить, потому что он гладит и гладит, но ничего не говорит.
Почему тебе надо обязательно навещать твоего деда? — спрашивает он.
Ужас затапливает мое тело ледяной волной, Муха ничего не замечает, не чувствует, как сбилось у меня дыхание.
Спокойно, думаю я, только спокойно, он по-прежнему ничего не знает и никогда не узнает. А потом вспоминаю — кто с огнем играет, тот в огне сгорает. Мама часто напоминает мне об этом, чтобы я вела себя осторожно. Обычно эта поговорка кажется мне довольно глупой. Я всегда говорю, ерунда, мама, я же не маленькая.
Но она мне не верит. Она думает, что я непременно попаду из огня сразу в полымя.
Сейчас эта поговорка подходит очень хорошо. Если я буду дружить с Мухой, он не перестанет задавать вопросы. Будет спрашивать снова и снова. Он не сдастся. Это не в его духе. Как долго я смогу еще продержаться? Если хотя бы ближайшие десять минут, это будет хороший результат.
Ты спишь, что ли, — говорит он, потому что я не отвечаю.
Да ты что, — говорю я, кажется, они уже в доме, я только что слышала что-то.
Это неправда, я только что это придумала, чтобы не отвечать на вопрос Мухи.
Мы оба прислушиваемся. Совершенно ясно, что на вилле никого нет.
Я ничего не слышу, — говорит Муха.
Его руки перестают меня гладить и замирают где-то на ребрах.
Так что же? — повторяет он.
Да какая теперь разница, — шепчу я ему на ухо, все равно нам лучше помалкивать.
Я тут вспоминал, — шепчет он в ответ, про то, как ты странно себя вела тогда за сиренью, как тебе стало плохо. И про то, что ты говорила, я тоже думал. Это все как-то связано с твоим дедом.
Ты слишком много думаешь, — говорю я, это нездорово.
Легкого тона, которого мне хотелось, не получается, что-то в моем голосе настораживает Муху.
Я прав, да? — говорит он.
Глупо во всем этом то, что я не могу отсюда уйти. Не могу убежать, ведь внизу стоят строители и Муха обхватил меня крепко, не думаю, что он меня сразу же выпустит.
Ты просто выдумываешь, — говорю я, я не страннее других девчонок, и дедушка мой тут ни причем. Он такой же, как и другие дедушки, самый обычный, иногда противный, а иногда очень хороший…
Мы идем внутрь! — кричит кто-то снаружи.
Входная дверь скребет по доскам пола, они заглядывают в каждую комнату, распахивают двери и топают вверх по лестнице.
Они на чердаке, шеф, — кричит один, забаррикадировались наверху.
Теперь они стоят на лестнице, интересно, видны ли на матрасе выпуклости от наших задниц. Муха считает, что нет, то есть от его задницы выпуклость, может, и есть, но от моей совершенно точно нет, моя слишком маленькая. Мы немножко хихикаем, потому что довольно сильно нервничаем, а в таких случаях хихиканье помогает лучше всего.
Сколько их там? — кричит тот, кого они называют шефом.
Я представляю его себе — небольшого роста, коренастый, с рябым лицом и в черном костюме, единственный, кто одет в костюм, потому что он шеф и может всеми командовать, сидя в своем лимузине, где маленький худенький мальчик чистит ему обувь. Он представляется мне каким-то ужасно противным, его голос, неприятно резкий, проникает сквозь всю виллу.
Если он нас зацапает, то повесит вниз головой, как в вестернах, — шепчу я, он на такое наверняка способен.
Муха кивает.
А может, велит замуровать нас в фундамент супермаркета, живьем, — предполагает он, это самое худшее, что Муха может себе представить.
Мы чувствуем, как снизу кто-то пытается приподнять матрас.
Спорим, их там человек десять, — говорит он, ох, я детей терпеть не могу.
Эй вы там, наверху, послушайте, — кричит шеф, давайте, выходите уже, да поживей, у нас не очень- то много времени. Идите играть еще куда-нибудь, а взрослым дайте делать их работу.
Я поднимаю голову с плеча Мухи и откидываю ее назад, голуби переступают по балкам, расправляют крылья, пора, пора, гудят они друг другу, пора улетать отсюда.
Все, хватит, — кричит шеф, я звоню в полицию. Вы поняли? Если не выйдете, полиция будет здесь через десять минут, и вашим родителям придется забирать вас из участка. Но раз вы по-другому не хотите — ладно, будь по-вашему.
Сначала мы не верим, что он настроен так решительно, но это действительно так, он тихо говорит по телефону, мы понимаем только отдельные слова.
Подростки, — говорит он, хулиганы, забаррикадировались на чердаке.
Я не боюсь полиции. Я знаю, что они нас не поймают, мы же на стороне добра и к тому же знаем виллу как свои пять пальцев. Я медленно соскальзываю с матраса, очень медленно, так, чтобы те, внизу, не заметили, что на нем теперь сидит только Муха весом почти в семьдесят кило. Деревянные доски скрипят под ногами, пока я крадусь по чердаку к дыркам на крыше, через которые видна дорога к поселку. На полях лежит утренний туман, грачи срываются с живых изгородей и ныряют в полосы тумана, я провожаю их взглядом и вдруг обнаруживаю на гребне холма полицейскую машину.
Они едут, — говорю я шепотом.
Потом мы забираемся на балки, этим путем мы уже тысячу раз выбирались с виллы, Лиззи и я, чтобы поводить мальчишек за нос, или просто так, для забавы, потому что спускаться вниз по лестнице скучно, это для слабаков.
Мы вылезаем на крышу, идем по коньку, медленно и осторожно переставляя ноги, тихо-тихо, чтобы внизу нас не увидели, обувь мы сняли, потому что по крышам лучше ходить босиком.
Я чувствую Муху позади меня, от этого у меня кружится голова, приходится быть ужасно осторожной, чтобы не оступиться. Я затылком чувствую его улыбку. Она как мурашки.
Дойдя до того места, где к вилле прислонился старый грецкий орех, мы, словно белки, повисаем на ветвях, они крепкие и выдерживают даже Муху, по дереву уже совсем легко спуститься на землю. Мы слышим, как рабочие топают по вилле.
Может быть, как раз сейчас они отодвигают матрас в сторону, вот сейчас, когда мы соскальзываем по стволу вниз и, пригибаясь, бежим к забору. Мы бежим до тех пор, пока вилла не скрывается из виду, влажное утро липнет к нашим босым ногам, я думаю о пологе, о подушках с запахом полевых мышей и о ночи, которую мы провели на вилле, тесно прижавшись друг к другу. От этого мне грустно и радостно одновременно.
Перед поселком нам пора расставаться. Муха крепко сжимает мне руки.
Не сдавайся, — говорит он.
Я качаю головой.
Добро всегда побеждает, — говорю я.
Муха улыбается, он наклоняется ко мне, теперь мы одного роста, его рот неловко прикасается к моему, но все равно это приятно. Мягко и тепло, как мимолетный солнечный луч на лице. На этот раз я не отпихиваю его. Я жду, что же будет, жду, пока он не отнял своих губ от моих, и очень горжусь, что смогла выдержать поцелуй и не убежать. Я думаю, Муха знает, что я это сделала только ради него. Он чувствует это, потому что действительно меня любит.
Я медленно иду домой. Кроссовки болтаются у меня на шее. Мне нравится ощущать дорогу босыми ногами, хотя еще холодно и все мокрое от утренней росы. Домой я не спешу. Я никогда еще не ночевала не дома, не предупредив родителей, и теперь меня грызет совесть. Мама наверняка чуть не сошла с ума от беспокойства. Она, конечно, думает, что меня похитили, и теперь мне ее жалко, не то что вчера вечером, когда мне было на все наплевать и я думала, что надо сыграть с ними шутку позлее, и пусть им будет так
