— А если потараканят тебя?
— А сильно больно? — деловито поинтересовалась Колыванова.
Лидка задумалась, как бы верней объяснить:
— Мамка покрепче дерет.
— Тогда пусть, — согласилась Танька.
Переговоры Лидка решила провести немедленно. Надела серую козью шапку и пошла. Идти надо было рядом, в смежный двор, но вернулась она не очень скоро, зато довольная.
— Ну, обещал он денег-то дать, Паук-то, — сообщила она.
— Да ну? — обрадовалась Танька.
— Не так просто, — остерегла Лидка сестренку. — Потараканит тебя.
— А вдруг потом денег не даст? — встревожилась Танька.
— Так вперед взять, — надоумила опытная Лидка. Танька, хотя была и маленькая, тоже хорошо соображала:
— Ну да, сначала дадут, а потом отберут.
— Так вместе ж пойдем, я сразу возьму и унесу, — предложила Лидка.
Танька обрадовалась: так выглядело надежней.
— А сама-то ты к нему ходила? — спросила Танька сестру.
— Когда еще было… — отмахнулась Лидка. — Когда мать Сашку рожала, в то лето. А потом она из роддома пришла, ей Нюрка сказала, что я к Пауку ходила, она меня выдрала, — напомнила Лидка. — Я теперь этим не занимаюсь. Я теперь замуж выходить буду, — с важностью добавила она.
Таня кивнула, но без сочувствия. Она была занята своими мыслями: времени-то почти не оставалось, назавтра было шестое, а Лидка выходила с двух, а вечером надо было братьев забирать, и вдвоем отлучиться им было невозможно. Идти же одной Танька боялась, хотя и знала куда.
Пошли они седьмого, перед вечером. Жил Шурик Паук во втором этаже зеленого барака с матерью и с бабкой. Был он молодой парень, но порченый. Одна нога у него росла криво и была короче другой. Он и в армии не служил, и не работал толком. Был голубятником В своем сарае с большой голубятней наверху он и проводил все время, ночевал там даже зимой, укрывшись тулупом и старым ковром Он не пил, не курил. Говорили, что деньги на машину копит. И еще известно было, что он портит девочек. Сам он, смеясь редкозубым ртом, говорил, что ни одна девчонка из бараков от него не ушла. Взрослые девки дела с ним не имели.
Когда сестры Колывановы пришли к нему, он был сильно озабочен, усаживал в клетку полуживую птицу.
— Вишь, заклевал мне голубку хорошую. Затоптал всю, злой такой турман, — пожаловался он девочкам, которые вошли и сели у двери на один шаткий стул.
Он возился с птицей минут десять, мазал ей поклеванную шейку, дул на розовую головку. Потом закрыл клетку и обернулся к ним.
— Лид, а Танька-то твоя дылда какая, я думал, маленькая, — заметил он.
— Она меня на три года моложе, а вот на столько выше, — объяснила Лидка положение вещей. И правда, хотя Лидке уже исполнилось шестнадцать, она была небольшого роста, и Танька в этом году ее сильно переросла. Зато Лидка была просторная, с мясом, как говорила их бабушка, а Танька сухая как саранча.
— Че, тебе тридцать четыре рубля надо? — спросил он у Таньки.
— Тридцать два можно, — ответила Танька, вспомнив про два рубля серебром.
— Чтой-то холодно сегодня, — озабоченно вдруг сказал Паук и пошевелил задумчиво в кармане брюк. — А ты иди, иди, — обратился он к Лидке.
— А деньги-то? — спросила Лидка.
— А принесешь когда? — поинтересовался он.
— Пятнадцатого принесу, в получку, — пообещала Лидка.
— Ну ладно. А пока не принесешь, пусть она ко мне ходит, — он засмеялся, — процент платить.
Он вынул из кармана целый пук мелких денег и отсчитал тридцать два рубля трешками и рублевками. Лидка не постеснялась, пересчитала.
— Иди себе, иди, — велел ей Паук, и она тихонько выскользнула в дверь.
Танька с облегчением вздохнула: набрала она денег на свое дело, набрала…
Шурик еще пошевелил в кармане:
— Ну что, посмотреть-то на него хочешь?
— Нет, — улыбнулась простодушно Танька, — мне бы поскорее.
— Ну ладно, — не обиделся Паук, — сядь тогда на лестницу, вон туда, — он указал ей на третью перекладину приставленной к лазу на голубятню грубо сбитой лестницы. — Да валенки надень, надень, замерзнешь, — разрешил он, когда увидел, как она стягивает из-под пальто кое-какую одежку и протягивает через нее голые цыплячьи ноги…
В тот учебный год, год слияния мужских и женских школ, зацветали даже сухие веники: сразу у двух учительниц сбежали мужья к каким-то, само собой, молоденьким сучкам, новый литератор Денискин влюбился в практикантку Тонечку и скоропалительно женился, незамужняя учительница рисования, которая ходила с большим животом последние десять лет, вдруг ушла в декрет, и даже Анна Фоминична, под насмешливыми взглядами всего педагогического состава, тяжело кокетничала с овдовевшим математиком. Дежурные выметали из классов бессчетные записочки, а одной девятикласснице из очень приличной семьи сделали аборт в роддоме как раз имени Крупской, за что Анну Фоминичну вызывали в роно и сильно прикладывали. Было еще много всяких тайных любовных вещей, про которые никто не знал.
В школе готовился большой вечер, посвященный Восьмому марта, и Колыванова тот день прогуляла.
Она ушла из дому утром, как обычно, но захватила с собой материнскую кошелку. Еще не было девяти часов, а она уже стояла у закрытого цветочного магазина, который открылся в одиннадцать. Она не напрасно пришла так рано: через час за ней стояло уже человек двадцать, а к открытию очередь выстроилась чуть ли не до Елисеевского.
Она сразу рванулась к кассе и опять была первая. Цветы, которые она облюбовала заранее, как она теперь узнала, назывались цикламены, и были они трех сортов — белые, розовые и пронзительно- малиновые. Малиновые она и выбрала, хотя и не без колебания: розовые и белые ей тоже нравились.
Та же самая продавщица, которая советовала давешнему старику гортензии, красиво завернула корзину и помогла засунуть ее в кошелку.
Было начало двенадцатого, и она поехала на двух троллейбусах на дом к Евгении Алексеевне. Она поднялась на последний этаж, а потом еще на полпролета выше, к самому чердаку, и села там. Она знала, что ждать ей предстоит долго. Неудобство заключалось в том, что Евгения Алексеевна жила на седьмом этаже, а Таня забралась выше десятого, и по неопределенному стуку лифта невозможно было догадаться, где именно он остановился. Всякий раз, когда хлопала дверь, она спускалась на три этажа ниже посмотреть через проволочную сетку на седьмой, не идет ли Евгения Алексеевна.
К обеденному времени, она видела, вернулась Регина со своей прогулочной теткой. Несколько раз приезжали какие-то дети и старые люди, но в другие квартиры. Хотелось есть, пить, спать, потом немного заболел зуб справа, но сам собой и прошел. Таня стала беспокоиться, не завяли ли цветы в корзине, она распустила сверху бумагу, но там, под бумагой, цветы были свежими и великолепными, только показались ей совсем темными, и она пожалела, что не купила белые.
Потом дочку Регину снова повели на прогулку, а вскоре начало темнеть в окнах на лестничной клетке. Опять хлопнула дверь на седьмом этаже: это была серая папаха. Колыванова просидела еще минут сорок, прикидывая, что пора бы уже появиться Евгении Алексеевне. Она никогда не оставалась на школьных вечерах до самого конца, как другие учителя.
«Пора», — решила Колыванова, вытащила из кошелки завернутую в бумагу корзину и, прижимая к животу, снесла к дверям и поставила на самую середину коврика. Потом она снова поднялась в свое убежище. Но ждать пришлось уже недолго, минут через пять приехала Евгения Алексеевна, и Колыванова видела сверху ее рыжих лисиц и маленькую вязаную шапочку с витым шнуром. Она даже услышала приглушенный звонок, щелканье замка и недовольный мужской голос.
