застал своего сына в очень тяжелом состоянии: он лежал на постели с температурой около 41 градуса. Оказалось — он «перекупался» на Сингарийском пляже: подолгу загорал и опять бросался в воду… Вместе с приглашенной соседкой мы целый вечер хлопотали около больного, давали жаропонижающие средства и т. п. Наши усилия, как говорят, «увенчались успехом», температура спала, больной уснул.
Спустя еще одну неделю мы получили от жены телеграмму о приезде, и я пошел на вокзал встречать. Чуть ли не первыми словами жены был вопрос, что случилось с нашим сыном такого-то числа (день его заболевания). Я удивился и в свою очередь задал вопрос, почему ее интересует именно этот день. Тогда она рассказала, что, услышав от своих знакомых в Шанхае об удивительной способности доктора Букбиндера, она решила пойти к нему на прием, как к врачу, но вместо медицинской помощи попросила его сказать что-нибудь о молодом человеке, своем сыне, фотографию которого ему вручила.
Доктор безошибочно назвал его имя и сказал, что молодой человек болен. Далее он подробно описал комнату, где больной находился, указав при этом, что за ним ухаживают мужчина в очках (я) и средних лет брюнетка (соседка). Были указаны еще и другие подробности, которых сейчас не помню, но факт оставался фактом, даты совпадали, и духовное зрение (психология) доктора Букбиндера стало неопровержимым.
Мир его праху!
Женщина в белом
Обычно она является героиней душу леденящих рассказов про старинные замки, где ее появление в пустынном зале, в конце темного коридора или при лунном свете на развалинах знаменует надвигавшуюся катастрофу или, по меньшей мере, чью-то смерть. Описываемое же мною явление совсем иного порядка…
Знает ли человек меру своих страданий? Нет, не знает; ему всегда кажется, что уже предел и большего он вынести не сможет. А если бы знал, что осталось ему дострадать не так уж много или только чуть-чуть, — терпел бы человек; в том-то и дело, что он не знает!
… Эльза шла, вернее, почти бежала по направлению к лесу с твердым, непоколебимым решением повеситься. К горлу все еще подступали спазмы слез, которые она выплакала перед тем, как принять окончательное решение. А когда оно было принято, то уже почти хладнокровно выбирала веревку; сначала хотела было взять бельевую, но та оказалась старенькой, полугнилой и могла не выдержать тяжести тела. Остановила свой выбор на вожжах — те не порвутся.
Так с мотком вожжей в руках добиралась она полевой дорожной к виднеющемуся невдалеке лесу, а за ней по пятам и впереди нее шли-теснились, как бы наступая друг на друга, образы и эпизоды прожитой, такой совсем еще недолгой жизни; прямо сказать, толпою шли…
Была там и маленькая вихрастая белокурая девочка-сероглазка с мило улыбающимся детским личиком. Приложив пальчик к губам, она оборачивалась, словно собираясь шепнуть какой-то радостный детский секрет… Шла задумчивая, с глубокими вдаль глядящими глазами взрослая девушка: у той мечты настолько сливались с действительностью, что и не разберешь, где кончается одно и начинается другое… Шла невеста в фате и цветах… тут же была и ее мать, сгорбленная старушка, — она медленно переставляла много походившие на своем веку старые, ревматические ноги…
И вспомнила Эльза, как она, будучи вот той, с задумчивыми глазами, шла летним днем по высокому косогору. Так ласково светило солнце, и малые лодочки-облака плыли по голубизне…
И лежал перед Эльзой пологий скат в широкий овраг, на дне которого струилась речка с ветвистыми деревьями по берегам; за оврагом поднимался устланный нивами, как разноцветными скатертями, высокий увал, увенчанный лесом. Тихие и уютные домики с садиками раскинулись по низу оврага и казались игрушечными. Теплый ветерок чуть-чуть дул в лицо, ласкал щеки и шаловливо играл выбившимися из-под косынки локонами; в сизую дымку укуталась даль. И хотелось раскинуть руки, как крылья, и лететь над этой дивно-прекрасной Землей, посылая ей свои объятия и поцелуи… Как у нее тогда вздымалась грудь в радостном томлении любви ко всему, что видели ее мечтательные глаза!..
Вдруг произошло замешательство: образы заторопились, заспешили и начали перепутываться. Исчезла улыбка на детском лице — ее заменил смертельный испуг; исказилось страданием задумчивое лицо девушки, и слезы полились из глаз… Старая мать быстро засеменила плохо гнущимися ногами, и все в страхе побежали вперед: за ними гнался откуда-то появившийся взъерошенный пьяный мужчина с крепкими кулачищами, дико вращая осоловелыми глазами, — муж Эльзы. И бежавшие поднялись в воздух, как стая воробьев, которую напугал ястреб.
Теперь перед глазами ее мелькало только одно его лицо — оно заслонило все… Вот таким злобным, с трясущимися губами было оно, когда муж первый раз после свадьбы ее избил… А вот таким цинично- равнодушным оно было, когда в ответ на признание Эльзы, что она беременна, коротко и безапелляционно заявил, точно сплюнул:
— Выкурить квартиранта!
Ну, как она могла так ошибиться в этом человеке! Почему она не послушалась матери: та сразу сказала — пропойца! Но тогда он совсем не казался таким… Но зато как он потом преследовал мать! Оттого-то она вскоре и в могилу сошла… Может быть, было бы лучше, если бы она сама не была такой прозорливой; когда им случалось очутиться у прилавка магазина, то муж всегда яро доказывал ненужность той или иной покупки, а она знала безошибочно, что делает он это с одной только целью, чтоб на выпивку больше осталось…
Если он вдруг становился к ней необычайно ласков, то она знала, что вот-вот он у нее попросит последние заработанные ею гроши на пропой. У него был изумительный нюх на деньги в ее кармане… Если она ему отказывала, он приходил в холодное бешенство, начинал придираться, что она не умеет вести хозяйство, тратит все деньги на жратву, что везде грязь… Потрясал в воздухе своими рваными носками и кричал:
— Посмотри, в чем я хожу!.. Другие жены…
Выходило так, что во всех их нехватках была виновата именно она и где-то существовали какие-то идеальные жены, у которых мужья ходили — ВО КАК! — тут он поднимал палец и вращал глазами.
Потом таинственным образом стали пропадать вещи: пропала скатерть, пропал отрез на жакет, присланный дядей на свадьбу; одна за другой исчезли доставшиеся от мамы серебряные ложки.
Муж громко возмущался этими пропажами и высказывал различные предположения, а она только молча посматривала на него, убежденная, что вор — он сам.
Иногда они не разговаривали неделями, А сегодня… Сегодня? Ничего особенного. Просто повторилось все то же, давно известное: старые оскорбления, старые побои, к которым следовало бы привыкнуть… Но у нее сдала пружина…
Видно, износилась… Укатали Сивку крутые горки…
Опушка леса была достигнута; лес, как всегда, встретил ее спокойный, величавый. Только когда вступила в него — точно вздох пронесся по всему лесу: природа всегда радуется и печалится вместе с нами. Какое дерево будет ей тем трамплином, откуда она ринется в бездонную пропасть смерти? У той сосны ветки высоко — не дотянуться… На той березе можно бы — хорош развилок, да низковат: ноги будут в землю упираться; в случае, если заколеблешься, когда дыхание перехватит и глаза на лоб полезут, еще можно из петли выскочить, а нужно так, чтоб без возврату… А вот еще толстая осина, и сук на ней точно по заказу…
Она шагнула к осине, но из-за нее вышла женщина в белом одеянии и сразу, словно уже знала, в чем дело, заговорила прямо, без обиняков, с упреком в голосе:
— Зачем ты пришла? Что ты надумала?
Но Эльза не могла выговорить ни слова: снова к горлу подступила спазма и полились горячие обильные слезы. И — странно: чем больше они лились, тем спокойнее становилось на душе, и ее решимость таяла, таяла…
Женщина в белом молча стояла как бы в ожидании момента, когда Эльза сбросит с себя какой-то страшный груз и, когда, по-видимому, этот момент настал, тихо и ласково произнесла:
— Сестра! Ну потерпи еще немножечко: тебе так мало осталось страдать — совсем немножечко.
