— Я, конечно, с удовольствием погружаюсь в книги, но в последние годы у меня было мало подходящих случаев, чтобы отдаться исследовательским занятиям.
— Но вы стремитесь к ним?
— О, я не стал бы этого утверждать. Но разумеется, я вижу их привлекательную сторону.
Мэлинсон, вертевший в руках книгу, встрял в разговор:
— Вот тут есть кое-что для ваших исследовательских занятий, Конвэй. Это карта страны.
— У нас их несколько сот, — сказал Чанг. — Все они к вашим услугам, но я могу заранее предупредить об одной поджидающей вас неприятности. Ни на одной карте вы не найдете Шангри-ла.
— Странно, — заметил Конвэй. — А любопытно, почему?
— Для этого есть очень серьезная причина, но боюсь, это все, что я могу сказать.
Конвэй улыбнулся, но Мэлинсон опять проявил сварливость.
— Все накручиваете таинственность, — пробурчал он. — Пока что мы не заметили ничего такого, что стоило бы скрывать.
Неожиданно, после молчаливого раздумья, оживилась мисс Бринклоу.
— А вы не собираетесь показать нам лам за работой? — пропела она тоном, который, надо было полагать, не раз приводил в ужас многих людей в конторах Кука. Можно было также догадаться, что в голове ее роились туманные видения туземных промыслов, плетение молитвенных ковриков или чего-то еще живописно примитивного, о чем она сможет порассказать, вернувшись домой. Она обладала выдающимся даром никогда не обнаруживать своего удивления и всегда казаться чуть-чуть сердитой, и сочетание этих двух свойств ни в малейшей степени не было поколеблено ответом Чанга:
— Сожалею, но должен сказать, что это невозможно. Никогда или, может быть, точнее, очень редко лам может видеть тот, кто сам не посвящен в ламы.
— Тогда нам, я полагаю, не суждено с ними встретиться, — сказал Барнард. — Жаль… очень жаль. Вы и представить себе не можете, с какой радостью я пожал бы руку вашему главному начальнику.
Чанг принял замечание с кроткой серьезностью. Мисс Бринклоу, однако, не могла допустить, чтобы ее обошли.
— Чем занимаются ламы? — продолжала она.
— Они, мадам, предаются созерцанию и впитывают мудрость.
— Но это же нельзя назвать занятиями.
— Тогда, мадам, они не делают ничего.
— Так я и думала. — Она сочла, что можно подвести итог. — Ну, мистер Чанг, несомненно, нам доставило удовольствие посмотреть все эти вещи, но вы не убедили меня, что заведение, подобное вашему, делает какое-либо по-настоящему доброе дело. Я предпочитаю что-нибудь более практичное.
— Может быть, вы хотите чаю?
Конвэю показалось сначала, будто этот вопрос был произнесен с иронией, но скоро выяснилось, что предложение насчет чая сделано вполне серьезно. Вторая половина дня пробежала быстро, а Чанг, хотя он едва прикасался к пище, обнаруживал истинно китайскую приверженность частым чаепитиям. Мисс Бринклоу также призналась, что от посещения музеев и галерей у нее всегда возникает легкая головная боль. Поэтому группа согласилась и последовала за Чангом через несколько двориков к месту, откуда открывался необыкновенно красивый вид.
С колоннады ступеньки вели вниз, в сад, где находился пруд, полностью покрытый листьями лотоса. Листья так тесно прижимались друг к другу, что создавалось впечатление, будто это настил, сделанный из зеленой керамической плитки. На краю пруда разместилось собрание бронзовых львов, драконов и единорогов. Каждая фигура была олицетворением звериной жестокости, и это скорее подчеркивало, чем нарушало очарование окружающего покоя. Все было так подогнано, так соразмерно, что глаз не спешил перебегать с предмета на предмет. Ничто ничем не перекрывалось, ничто не выделялось, и казалось, даже вершина Каракала, величаво возвышавшаяся над голубыми пластинами крыш, подчинялась общему замыслу изысканной художественности.
— Славное местечко, — заметил Барнард, когда Чанг провел их в открытый павильон, где, к восторгу Конвэя, они увидели клавесин и большое современное фортепиано.
Для него это в некотором смысле явилось самым большим чудом, венчающим все удивительное, что открылось глазам задень. Чанг ответил на его вопросы с полной откровенностью и очень четко. Ламы, объяснил Чанг, высоко ценят западную музыку и особенно почитают Моцарта; у них есть коллекции сочинений всех великих европейских композиторов, а некоторые обитатели монастыря и сами блестяще играют на различных инструментах.
Барнарда главным образом занимала проблема транспортировки.
— Не хотите ли вы сказать, что этот музыкальный инструмент был доставлен сюда тем же путем, какой проделали мы вчера?
— Другого пути просто нет.
— Ну, это побивает все прочее! Ведь вам бы полностью хватило фонографа и радио. Хотя, может, вы не освоили еще этих последних достижений музыкальной техники?
— Да-да, нам о них сообщали и указывали в том числе, что горы сделают прием радиопередач невозможным. А относительно фонографа, идея эта старейшинам была предложена, но они не сочли нужным спешить.
— Даже если бы вы об этом не сказали, я все равно так бы и подумал, — отозвался Барнард. — Не спешить — это, наверное, девиз вашей общины. — Он громко засмеялся и продолжал: — Ну ладно, а если все-таки разобраться поподробнее, каков будет порядок действий, если ваши начальники решат, что им нужен фонограф? Заводы-изготовители не возьмутся за поставку его сюда, это несомненно. Вам надо иметь агента в Пекине, или Шанхае, или еще где, и держу пари, когда вы наконец получите вещь, она вам обойдется в огромную сумму денег.
Но Чанг оставался не более разговорчивым, чем в прошлый раз.
— Ваши предположения разумны, мистер Барнард, но боюсь, я не могу обсуждать их.
Вернулись к тому же, думал Конвэй, уперлись в невидимую черту, отделяющую то, что можно открыть, от того, что нельзя. Он уже пытался мысленно определить, где проходит эта черта, как вдруг новая неожиданность отвлекла его. Ибо слуги уже несли крошечные чашки с душистым чаем, и вместе с проворными, гибкими тибетцами тихо и почти незаметно вошла девушка в китайской одежде. Она сразу направилась к клавесину и начала играть гавот Рамо. Первый же чарующий аккорд вызвал у Конвэя невообразимое наслаждение. Серебристые переливы, впервые прозвучавшие во Франции восемнадцатого века, казалось, сливались с элегантностью ваз эпохи Сун, и изысканными лакированными изделиями, и лотосом в пруду там, позади. Все это звучало словно вопреки смерти и привнося дыхание вечности в нынешний, забывший эти мелодии век. Потом он обратил внимание на исполнительницу. У нее были длинный узкий нос, высокие скулы и лицо цвета яичной скорлупы, покрытое маньчжурской бледностью. Ее волосы, плотно стянутые назад, удерживались заколкой. Все в ней навевало мысли о законченности и миниатюрности. Ее рот походил на маленький красный цветок вьюнка. Сидела она совершенно неподвижно, двигались только руки с длинными пальцами. Гавот кончился, она едва заметно обозначила свое почтение слушателям и ушла.
Чанг улыбался, провожая ее взглядом, и потом продолжал улыбаться, как бы торжествуя над Конвэем.
— Это доставило вам удовольствие? — осведомился он.
— Кто она? — спросил Мэлинсон, прежде чем Конвэй успел ответить.
— Ее зовут Ло-Тсен. Она искуснейшая исполнительница западной клавиатурной музыки. Как и я, она еще не пришла к полному посвящению в ламы.
— Разумеется, нет! — воскликнула мисс Бринклоу. — Она же почти ребенок. Так что, у вас здесь есть и женщины-ламы?
— Пол для нас не играет роли.
— Странное дело это ваше ламаистское духовенство, — высокомерно заметил Мэлинсон после некоторой паузы.
До конца чаепития разговор не возобновлялся. Казалось, в воздухе еще разносилось эхо звуков клавесина и все вокруг как бы подчинялось им. Наконец, покидая павильон, Чанг выразил надежду, что
