на небо. В полнолуние эта гора всегда озарена бледным сиянием, но мне нет нужды уверять вас, что ни Перро, ни кто-либо другой никогда туда не взбирался. Может, и не стоило этого упоминать, но уж очень распространились слухи о самых невероятных свершениях Перро. Пошли, например, разговоры, будто он предается искусству левитации — тому самому, о котором часто упоминается в буддистских писаниях. Он и впрямь много экспериментировал, пытаясь оторвать себя от земли, но совершенно безуспешно. Он действительно открыл, однако, что утрата одних чувств может быть восполнена развитием других. Он овладел искусством телепатии, что, возможно, необходимо отметить. И хотя он нисколько не притязал на врачевательство, в самом его присутствии заключалось некое свойство, помогавшее при некоторых болезнях.
Вам хотелось бы знать, как он проводил время в эти беспримерные годы? Сложившимся у него взгляд на вещи можно обобщить, сказав, что, не умерев в положенном возрасте, он стал считать, будто не существует доступной разумению причины, по которой он должен — или не должен — умереть в будущем. Располагая явным доказательством, что он выпадает из общего правила, поверить в свою исключительность оказалось так же легко, как и в то, что конец ей может быть положен в любой миг. Поэтому он стал вести себя, нисколько не задумываясь о неизбежном, так долго занимавшем его мысли. Он начал жить, как всегда мечтал, но редко мог себе позволить. Ибо в сердце своем при всех передрягах он хранил верность устремлениям и пристрастиям ученого. Память у него была поразительная. Казалось, она вырвалась из плена физической плоти и вознеслась в некую высшую сферу чрезвычайной прозрачности. Сейчас он все запоминал гораздо легче, чем в студенческие годы. Довольно быстро он ощутил потребность в книгах. Некоторые он прихватил еще из Пекина, и среди них, вам будет это интересно, были английская грамматика, словарь и томик Монтеня в английском переводе Флорио. С помощью этих книг он умудрился овладеть тонкостями вашего языка, и здесь, в библиотеке по сей день хранится рукопись одного из первых его лингвистических опытов — перевод эссе Монтеня о тщеславии на тибетский язык. Несомненно, уникальный литературный продукт.
Конвэй улыбнулся:
— Я бы хотел как-нибудь взглянуть, если будет позволено.
— С превеликим удовольствием. Вы, возможно, посчитаете это исключительно непрактичным свершением. Но вспомните: Перро достиг исключительно непрактичного возраста. Он затосковал бы без подобных занятий. По крайней мере скука одолевала бы его до четвертого года девятнадцатого столетия, на который приходится важное событие в истории нашей обители. Ибо именно тогда в долине Голубой Луны появился второй европеец. Это был молодой австриец по имени Хеншель, участвовавший в войне Наполеона в Италии, — юноша благородного происхождения, высокой культуры, обходительный и во многих отношениях очаровательный. Война лишила его состояния, и он отправился через Россию в Азию с неясными расчетами вернуть утраченное богатство. Интересно было бы узнать, как он попал на плато, но он сам не имел на сей счет ясного представления. Да и то сказать, когда он сюда прибыл, он также находился на волосок от смерти, как некогда сам Перро. Шангри-ла оказала свое обычное гостеприимство, и чужестранец воспрянул. Но на этом сходство двух судеб кончается. Ибо Перро явился проповедовать и распространять веру, а Хеншель немедленно заинтересовался золотыми россыпями. Он стремился разбогатеть и возможно скорее вернуться в Европу.
Но он не вернулся. Случилась странная вещь. Впрочем, потом подобное происходило очень часто, а значит, и тогда ничего странного, в сущности, не было. Долина с ее покоем и полной свободой от мирских забот удерживала Хеншеля, заставляла снова и снова откладывать расставание с нею, и в один прекрасный день, заинтересовавшись услышанной им легендой, он поднялся в Шангри-ла и впервые встретился с Перро.
Эта встреча оказалась поистине исторической. Перро, хотя уже и не был подвержен таким человеческим чувствам, из которых вырастает дружба или привязанность, все же обладал душевным богатством. И на юношу общение с ним подействовало, как действует влага на иссушенную землю. Не буду описывать союз, связавший этих людей. Один вкладывал в него беззаветное обожание. Другой делился знаниями, видениями и далекими мечтами, ставшими для него единственной реальностью в этом мире.
Наступила пауза, и Конвэй очень тихо сказал:
— Извините, что прерываю, но здесь мне не все ясно.
— Я знаю. — Сказано это было шепотом и с совершеннейшей благосклонностью к слушателю. — Иначе и быть не может. Непонятное я с удовольствием разъясню еще до завершения нашей беседы. Но сейчас, с вашего разрешения, я ограничусь более простыми вещами. Вот один факт, который вас заинтересует. Хеншель положил начало нашей коллекции китайского искусства, а также нашей библиотеке и музыкальным приобретениям. Он совершил удивительное путешествие в Пекин и в 1809 году доставил оттуда первую партию груза. Больше он не покидал долину, но именно благодаря его изобретательности была разработана сложная система, позволившая монастырю в дальнейшем получать из внешнего мира все, что нужно.
— Полагаю, у вас не возникло трудностей, поскольку рассчитывались вы золотом?
— Да, нам повезло с запасами металла, который так высоко ценится в других частях мира.
— Ценится действительно высоко, но особенно вам повезло в том смысле, что удалось избежать золотой лихорадки.
Верховный Лама склонил голову, выразив таким простейшим образом свое согласие.
— Этого, мой дорогой Конвэй, Хеншель опасался все время. Он очень заботился, чтобы ни один из носильщиков, доставлявших сюда книги и предметы искусства, никогда не подходил слишком близко. Он повелевал им оставлять поклажу в сутках ходьбы отсюда, сюда ее потом переносили наши люди из долины. Он даже поставил часовых у входа на тропу. Но потом понял, что существует другой, куда более надежный способ охраны.
— Да? — Голос Конвэя прозвучал с опасливой напряженностью.
— Видите ли, бояться вторжения войск не было оснований. Это просто невозможно с учетом рельефа, климата и удаленности. Самое большее, что грозило долине, — это появление здесь горстки заблудившихся путешественников. Но даже если они окажутся при оружии, то будут так слабы, что не смогут представлять какой-либо опасности. Поэтому решено было, что чужестранцы могут приходить сюда совершенно свободно с одним-единственным условием.
Годы шли, и гости извне действительно появлялись. Китайские купцы, поддававшиеся искушению пересечь плато, порой попадали именно на эту тропу, хотя в горах есть множество других проходов и перевалов. Тибетские кочевники, отбившиеся от своего племени, искали здесь пристанище, как изможденные животные. Всех привечали, хотя некоторые находили здесь приют только для того, чтобы умереть. В год битвы при Ватерлоо два английских миссионера, отправившиеся из Пекина в путешествие через всю страну, пересекли горные хребты, преодолели неведомый перевал, и удача им так сопутствовала, что сюда они попали легко и спокойно — будто просто зашли с визитом. В 1820 году греческий купец в сопровождении больных, изголодавшихся слуг был найден умирающим на самой вершине перевала. В 1822 году три испанца, прослышавшие нечто неопределенное насчет золота, добрались сюда после долгих блужданий.
В 1830 году последовал более мощный приток гостей. Два немца, русский, англичанин и швед проделали ужасный переход через Тянь-Шань, гонимые страстью, которая становилась все более распространенной, — научными, исследовательскими интересами. Ко времени их приближения здесь, в Шангри-ла, правила приема пришельцев чуть-чуть изменились. Их не только тепло привечали, если они сами добирались до долины, но и стали выходить им навстречу, когда они оказывались где-то в окрестностях. Все это делалось по причине, к которой я еще вернусь, а пока важно отметить, что гостеприимство монастыря перестало быть пассивным. Теперь у него появились и нужда, и желание видеть новых пришельцев. И действительно, в последующие годы к нескольким группам исследователей, наслаждавшихся открывшимся им видом Каракала, являлись наши посланцы и сердечно приглашали в монастырь. Редко эти приглашения отклонялись.
Тем временем монастырь начал обретать свои нынешние черты. Я должен подчеркнуть, что Хеншель был человеком выдающихся способностей и талантов и что сегодняшняя Шангри-ла многим обязана ему как основателю. Да, именно так, думаю я частенько. Ибо у него была твердая и добрая рука. А это требуется
