Конвэй признался:
— Я тоже ничего не могу поделать с моими чувствами. И так уж получается, что ты и эта девушка — самые дорогие для меня люди… Хотя тебе это может показаться странным. — Оборвав себя, он встал и прошелся по комнате. — Мы сказали все, что могли сказать, не так ли?
— Думаю, да. — Но неожиданно Мэлинсон вскричал: — Какая же все это чушь, будто она не молода! Гнусная и страшная чушь! Вы ведь так не думаете, Конвэй! Это просто смешно. Какой в этом смысл?
— А у тебя есть подтверждения ее молодости?
Мэлинсон отвернулся растерянно.
— Я просто знаю… Может, я несколько уроню себя в ваших глазах… Но я действительно знаю. Боюсь, вы никогда по-настоящему не понимали ее, Конвэй. С виду она холодна, но такой ее сделала здешняя жизнь. Но внутри тепло осталось.
— В ожидании, когда будет разбита корка льда?
— Да… Можно сказать и так.
— И она, Мэлинсон, молода! Ты в этом уверен?
С нежностью в голосе Мэлинсон ответил:
— Боже, да, она еще совсем девочка. Мне было ужасно жаль ее, и нас, обоих, кажется, потянуло друг к другу. Не вижу, чего тут стыдиться. Более того, я считаю, что в подобном месте это даже достойно…
Конвэй вышел на балкон и полюбовался сверкающей вершиной Каракала. Высоко в небе плыла луна. Мечта рассыпалась, как рассыпается все прекрасное при соприкосновении с действительностью. Он понял, что все будущее человечества окажется просто пушинкой, если положить его на одну чашу весов, когда на другой будут молодость и любовь. И он знал: его душа живет в ее собственном мире, в крошечной Шангри- ла, и этот мир находится в опасности — нити его воображения путаются и рвутся, изящные мысленные картины рушатся, все вообще готово вот-вот развалиться. Чувство, которое он испытывал, лишь отчасти было похоже на горе. Его захлестывала бескрайняя грусть. Он не мог решить, что произошло. То ли он пережил помутнение рассудка и теперь снова обретал способность трезво смотреть на мир. То ли, наоборот, только что он был в здравом уме и сознании, а сейчас впадал в безумие.
К Мэлинсону теперь обратился другой человек. Голос звучал резко, почти грубо. Лицо слегка искривилось. Он гораздо больше напоминал того Конвэя — героя Баскула. Собранный, готовый к действию, он взглянул на Мэлинсона и быстро сказал:
— Ты уверен, что одолеешь этот трюк с веревкой, если я буду рядом?
Мэлинсон подскочил.
— Конвэй! — воскликнул он, задыхаясь от волнения. — Вы, значит, идете? Вы наконец решились?
Конвэй собрался, и они с Мэлинсоном сразу покинули монастырь. Уйти оказалось поразительно легко — побег больше напоминал выход на прогулку. То попадая в лучи лунного света, то вновь погружаясь в темноту, спокойно прошли они через дворики, в которых, как показалось Конвэю, не было ни единой живой души. И мысль о пустоте тотчас же вызвала опустошение в нем самом. Он едва слушал Мэлинсона, который между тем, не умолкая, толковал о предстоящей дороге. Как печально, что их долгие споры завершились таким вот совместным поступком! Как печально, что эту таинственную обитель приходится покидать человеку, который обрел здесь счастье!
И часа не прошло, как они достигли места, откуда открывался последний вид на Шангри-ла. На изгибе тропы они остановились перевести дух. Далеко внизу облаком лежала долина Голубой Луны. Конвэю казалось, будто крыши рассеянных в ней домов плывут в тумане, пытаясь догнать его. Вот оно, теперь уж действительно прощание.
Мэлинсон, притихший было на крутом подъеме, шумно выдохнул:
— Все идет прекрасно, идемте дальше!
Конвэй улыбнулся, но не ответил. Он уже готовил веревку: тропа следовала по гребню сканы, в сущности, по лезвию ножа.
Да, прав Мэлинсон, Конвэй и впрямь решился уйти. Но прощание с Шангри-ла отдавалось в его сознании надвинувшейся пустотой, ощущением невыносимо тяжкой разлуки. Он становился странником, обреченным вечно перемещаться из одного мира в другой. Но сейчас Конвэю было ясно одно: он должен помочь Мэлинсону. Его судьба, как и судьба миллионов, повелевала ему бежать от мудрости, чтобы стать героем.
Над краем пропасти Мэлинсон занервничал, но, пустив в ход альпинистские приемы, Конвэй протащил его через опасное место. Когда пропасть осталась позади, Мэлинсон достал сигареты, и, прижавшись друг к другу, Конвэй и Мэлинсон закурили.
— Должен сказать, Конвэй, с вашей стороны это дьявольски замечательно… Вы, наверное, догадываетесь, как мне… Не могу даже сказать, как я рад.
— Я бы и не пытался искать слова.
После долгого молчания, перед тем как двинуться дальше, Мэлинсон добавил:
— Но я действительно рад. Не только за себя, а и за вас… Очень хорошо, что теперь вы поняли, какой сплошной чепухой были все эти россказни… Просто замечательно снова видеть вас самим собой…
— Все не так, — ответил Конвэй с кривой ухмылкой, которая нужна была ему для собственного утешения.
К рассвету они пересекли гряду. Стража, если таковая существовала, никак им не мешала. Впрочем, подумал Конвэй, в духе монастыря было умеренно охранять подступы к нему. Наконец они вышли на плато, выметенное, обглоданное ревущими ветрами. Пройдя пологий спуск, они увидели лагерь носильщиков. Все оказалось так, как говорил Мэлинсон. Их ждали крепкие ребята, укутанные в меха и овечьи шкуры. Они прижимались к земле под порывами буйствующего ветра. И они рвались в дорогу, которая должна была привести в Дацьенфу[30], на границу Китая. И для этого требовалось пройти тысячу сто миль к востоку.
— Он идет с нами! — взволнованно закричал Мэлинсон Ло-Тсен, представшей перед ними. Молодой человек забыл, что она не понимает по-английски. Конвэй перевел фразу. Никогда еще он не видел маленькую маньчжурку такой сияющей. Она подарила Конвэю самую очаровательную улыбку, но не сводила с юноши глаз.
Эпилог
Снова я увиделся с Разерфордом в Дели. Мы оба оказались гостями на ужине у вице-короля. Но сидели далеко друг от друга, и протокольные церемонии не давали возможности поговорить, пока наконец лакеи в тюрбанах не вручили нам на выходе наши шляпы.
— Пошли ко мне в отель, выпьем, — пригласил он.
По иссушенным, выжженным солнцем улицам такси переправило нас из погруженных в чиновную спячку правительственных кварталов в яркое, оживленное многоцветье Старого Дели. Из газет я знал, что Разерфорд только что вернулся из Кашгара. У некоторых людей бывает такая хорошо отработанная репутация, что все на свете оборачивается для них успехом в обществе. У Разерфорда любое его необычное путешествие, предпринимаемое ради отдыха и развлечения, становилось своего рода исследовательской экспедицией. И хотя сам исследователь старательно избегал каких бы то ни было настоящих открытий, публика думала по-своему и из собственных поспешных впечатлений создала ему славу. Я, например, отнюдь не считал, что путешествие Разерфорда превратилось в некое эпохальное событие, как о нем писала пресса. Для тех, кто помнил об археологических находках Ауреля Стейна и Свена Хедина, паломничество к останкам городов Хотана[31] выглядело вполне обычным делом. Мое достаточно близкое знакомство с Разерфордом позволяло мне поехидничать по этому поводу. Он засмеялся.
— Да, но правда, если о ней рассказать, оказалась бы много интереснее, — сказал он загадочно.
Мы сидели в его номере и пили виски. Дождавшись подходящего, как мне показалось, момента, я
