непросто. Однако никаких принципиальных трудностей я не вижу и на Западе.
Я вообще не стал бы преувеличивать многообразие социальных преобразований, вызванных необходимостью установления новой системы «свобода — безопасность». У меня такое впечатление, что ничего фундаментального нового в социуме происходить вообще не будет. Мы просто приспособимся к новому образу жизни — когда то здесь, то там взрывают некое (никому не известное) кафе или захватывают вдруг в заложники школу… ужасно, конечно, омерзительно, доколе продлится это поганство!.. — но ежедневные дела так неотложны, а эпицентр событий так далек… и потом все это уже было и как-то, худо-бедно, но обошлось: спецназ разобрался… или ОМОН? Да, жертвы — это ужасно, но ведь и это все уже было: в Беслане, кажется, были сотни жертв…
Это покорное бормотание сделается нашей самой привычной реакцией на ЛЮБЫЕ ужасы терроризма, включая, увы, и неизбежный (в конце концов) теракт на АЭС Мы привыкаем (и легко!) к самым продолжительным локальным войнам; мы привыкли к ежедневным голодным смертям в Африке; мы привыкли к авиакатастрофам и к тому, что уличный трафик убивает народу больше, чем серьезная война; очередной Чернобыль способен еще пока нас немного расшевелить, но сколько их еще понадобится на нашу голову — два-три? — чтобы и они приучили нас оставаться в общем равнодушными?
Наверное, человечество иначе не умеет. Наверное, оно слишком велико. Наверное, оно слишком загружено повседневными своими делами, чтобы оставить еще хотя бы малый кусочек души своей на что-то «постороннее», «непрактичное», на то, что «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать» — на сострадание, на сопереживание, на милосердие.
И при этом оно терпеливо, оно дьявольски терпеливо! Этого качество у него не отнимешь. Оно привычно перемалывает любые неприятности, обрушившиеся на любую (но не слишком заметную!) часть себя, — будь то мор, глад или акция международного терроризма. Социопсихологи, может быть, скажут, какая именно доля этого непроворотного тела должна оказаться раздраженной, задетой, уязвленной, чтобы тело беспокойно зашевелилось, наконец почувствовало неудобство, испытало бы потребность в восстановлении утраченного статус-кво.
И боюсь, это не «плохо», и не «хорошо», это — ТАК. У нас нет в запасе другого человечества — только такое: готовое, если понадобится, умереть за своего ребенка, да что там за ребенка — за сорокачасовую рабочую неделю готовое умереть, — но решительно не способное палец о палец ударить ради «дальнего своего».
Легко представить себе страны, которые с удовольствием воспользуются «законным» правом на ужесточение режима и сделают это быстро, умело и притом с молчаливого согласия своего населения. И также просто представить себе государства, которые попытаются свести «меры безопасности» к минимуму или даже вообще обойдутся без них.
Что же касается нашей России с «ее догоняющим развитием» — вряд ли она скажет какое-либо новое слово в этих процессах. Россия сейчас снова (в который уже раз!) на перепутье, беременна очередной бифуркацией, и такой пустяк, как ужесточение «мер безопасности» (абсолютно обыкновенное для нас действие, совершаемое практически неосознанно, автоматически, почти инстинктивно), не может играть сколько-нибудь существенную роль в ее политической жизни.
После столетнего перерыва происходит у нас признание власть имущими права за «быдлом» иметь пусть малый, но все-таки вполне определенный кусочек благ, являющихся совершенно естественными и общедоступными для самих власть имущих. Понадобились поколения и тотальные психологические ломки, чтобы некие очевидности стали (снова?) частью сознания высокомерного и обособленного слоя обладателей властИ. Например: «Существует право на личное жилище». Есть, оказывается, право зарабатывать и право тратить. Право менять работу и право выбирать, куда потратить заработанное. Есть, представьте себе, право покидать страну и возвращаться в нее, когда заблагорассудится… Все эти «очевидности» реализовались в сознании власть имущих мира сего совсем недавно — век, ну два назад. А у нас в России (после опустошающей чумы сталинизма) они еще только вызревают, они — достояние в лучшем случае лишь половины правящей элиты, в то время как другая половина пока еще не решила: а не проще ли, не правильнее ли организовать все так, как это было при Сталине или хотя бы как при Андропове?
Властвуют нами все-таки — аскеты или гедонисты?
Подвластен им все-таки — народ или коллектив?
Однажды эти вопросы уже решала Россия — в самом конце 20-х. Тогда победили аскеты — носители чистой беспримесной ледяной власти с нечеловеческим лицом. Они и сегодня — не сильнее, может быть, но свирепее, напористее, и надежда только на то, что времена все-таки другие и пресловутый лозунг «Обогащайтесь!» незримо, но почти осязаемо реет над политическими ристалищами.
Извините, если найдете, что я не ответил на Ваш вопрос, если я вообще написал о чем-то слишком уж своем, но что прикажете делать, если именно это «раздвоение истории» волнует меня сегодня больше, чем что-либо другое?
Здоровья Вам и выдержки!
Уважаемый Борис Натанович!
Большое спасибо за письмо и ответ на вопрос о Вашем отношении к проблеме свобода/безопасность. Я понял, что Вы ее воспринимаете как не столь существенную по меркам современной реальности, полагая общество способным «проглотить» любые меры по ограничению свободы, и без традиционных ссылок на необходимость обеспечения безопасности. И уж точно — без какого-либо сопоставления степени предполагаемых угроз и жесткости реализуемых мер по ограничению личной и общественной свободы.
Надеюсь все же, что Ваш пессимизм оправдан не до конца и общество все же не настолько покорно. Не настолько беспрекословно готово подчиняться воле начальства и не настолько «трогательно убеждено в том, что чем больше свободы, тем меньше безопасности».
Тем не менее не могу не признать — перспектива прихода к власти, как Вы пишете, «носителей чистой беспримесной ледяной власти с нечеловеческим лицом», — пугает. Тем более что это вряд ли возможно без разрушения страны. К этому выводу меня приводят достаточно простые экономические соображения.
А на Ваш вопрос о том, аскеты или гедонисты нами правят, отвечаю (хорошо зная многих из них!), что мы все-таки имеем дело с напуганными гедонистами. Им хочется жить по-настоящему хорошо, а не так, как членам ЦК КПСС, боявшимся у себя дома кондиционер поставить — «разговоры пойдут!». Причем что такое «жить хорошо», они знают прекрасно — спасибо глобализации. И они прекрасно понимают, что жить хорошо «там» им удастся только в том случае, если не слишком хулиганить «здесь», — потому что мир в последнее время уж очень прозрачный, ничего серьезного не скроешь. А жить хорошо «здесь» при до предела «закрученных гайках» внутри страны попросту невозможно — потому что усердно создаваемый миф «осажденной крепости» веселой жизни не способствует. Особенно если говорить о более или менее широком круге элиты и об их детях.
«Аскетическая» альтернатива, на мой взгляд, маловероятна по двум взаимосвязанным причинам.
Во-первых, она убивает постиндустриальную экономику, а вслед за ней — перспективы экономического роста, конкурента- и обороноспособности страны с такой большой территорией, как Россия. И с такими беспокойными соседями, как у нее сейчас. А во-вторых, эта альтернатива требует понятной обществу и приемлемой большинством общества идеологии мобилизующего типа. Коммунизм старого, советского образца для этой цели, очевидно, не подходит — он если еще и не мертв, то уж точно не имеет никакой массовой перспективы. Что остается? Только национализм. Настоящий, а не игрушечный национализм, имеющий вполне очевидные корни с очень плохой историей.
Понятно, что благополучие страны наших аскетов и гедонистов беспокоит, скажем так, не в первую очередь. Но резкое ухудшение положения в России неизбежно повлекло бы тяжелые последствия для их собственных интересов.
И поскольку возможности сырьевого роста исчерпаны, а индустриальная перспектива развития для
