В поисках божественной обители: Роль мифа в севременной жизни

«Я сын земли. Отрады и кручины
Испытываю я на ней единой.
В тот горький час, когда ее покину,
Мне все равно, хоть не расти трава», –

говорит он Мефистофелю, который пытается ввести его в искушение, намекая на бессмертие[44]. Фауст ставит на кон свою душу. По существу, он держит пари с Мефистофелем, утверждая: глубина страданий человеческой души так велика, что ни чудесного путешествия, ни дворца, полного наслаждений, ни иссушающих соблазнов тела не хватит, чтобы заполнить ее целиком.

И если я предамся лени или сну
Или себя дурачить страсти дам, –
Пускай тогда в разгаре наслаждений
Мне смерть придет![45]

ибо

Ведь если в росте я остановлюсь,
Чьей жертвой стану, все равно мне.[46]

Вот его героический выбор, который, как раз и был предметом их спора.

Фауст ставит на кон глубину и силу своей души, берет на себя ответственность за ее спасение и недвусмысленно утверждает, что именно странствие души, а вовсе не покой придают жизни смысл. Его спасение находится не в какой-то Валгалле и не в проклятии, выраженном в страшной НЕмощи, а в повседневном обостренном ощущении жизни – между мирами, между небом и землей, в конечном счете – между богами.

В итоге мифопоэтическое изображение Фауста Гете, по существу, оказалось началом современной эпохи в силу следующих трех обстоятельств, которые стали основными чертами нашей психологии:

– ненасытная жажда познания всего вокруг, до мельчайших подробностей, с каким бы риском это познание не было связано;

– смещение нравственного бремени с внешней системы ценностей и отказ от опоры на социальные институты;

– возложение беремени ответственности за спасение человека на него самого, то есть индивидуация.

Мы больше не можем разделять восторженный оптимизм нашего времени, связанный с тем, что наше фаустианское стремление познать все приведет к золотому веку. Дерево, под которым веймарский мудрец однажды присел, чтобы написать «Фауста», сохранилось и оказалось в самом центре концлагеря Бухенвальд. В своей книге «Прогресс Фауста» Карл Шапиро использует слово «прогресс» в двух его значениях – как последовательность и как достижение. Он прослеживает историю развития образа Фауста и цитирует его самое последнее высказывание:

Пять лет, забытый и друзьями, и врагами,
Скрывался он, а на шестой, в конце войны, возник,
В американской пустыне, в самой сердцевине,
Где за спиной его поднялся гриб атомного взрыва[47].

Мы будем исследовать все закоулки, начиная с мельчайших атомов и генов и заканчивая космическими высотами, но больше не можем наивно приписывать власть одним богам, не возлагая на себя бремя ответственности. Подобно Фаэтону из греческого мифа, мы несемся в солнечной колеснице, но при этом не обладаем метафизическим мировоззрением, чтобы определить, где находимся. По словам Уоллиса Стивенса, «мы беспризорны, свободны… обречены»[48].

Так, в одиночестве мы проходим через великое испытание. Фауст говорит Мефистофелю: если моя душа с легкостью отворачивается от тяжелого испытания, значит, я уже мертв и навсегда твой. Тогда Фауст оказывается в центре парадокса, описанного Ницше, утверждавшего, что мы – это одновременно пропасть и натянутый над ней канат[49]. Мы представляем собой разверстую пустоту, которую необходимо наполнить мужеством, чтобы сделать выбор, и вместе с тем мы – тонкая нить, натянутая над ужасной бездной.

Таким образом, Фауст – это наш первый современник, жаждущий выйти за границы познания, который в конце концов становится «фаустианцем». Оставаясь свободным от метафизической опоры и метафизических ограничений, он принимает на себя ответственность за смысл своей жизни. Его пример, его достоинство и страдания и его дилемма одновременно являются и нашими; они требуют нашего ответа. Гете интуитивно чувствовал и гениально описал отмирание старых мифов и обязанность современников жить более осознанно в великой временной пропасти.

ЧЕЛОВЕК ИЗ ПОДПОЛЬЯ

В 1851 году недалеко от Лондона состоялась первая международная выставка торговли и культуры; она открылась в помещении из стали и стекла и называлась «Хрустальный Дворец». Все народы мира собрали здесь всю свою новейшую технику, все свои самые новые товары, а также всю свою гордость за то, что они заставили природу подчиниться их воле.

Эта выставка демонстрировала культ прогресса и оптимистическую доктрину повышения благосостояния людей, основанную а том, что вместе с прометеевой властью образования, технологии и материального благополучия приходит новая эра, когда уже не будет тех бед и несчастий, которые существовали в древности и были связаны с болезнями, бедностью, войнами, эксплуатацией человека человеком. По существу, это был энергетический разряд незрелого Эго, связанного с фаустианским комплексом.

Шестьдесят пять лет спустя 60000 молодых британских мужчин были убиты в первые сутки сражения на Сомме. Восемьдесят девять лет спустя Люфтваффе использовали Хрустальный Дворец для уточнения цели во время бомбежек Лондона в начале Второй мировой войны. Девяносто четыре года спустя силы союзников вошли в Бабий Яр, Берген-Бельсен, Маутхаузен, Ораниен-бург, Дахау, Собибор, Заксенхаузен, Треблинку, Терезиенштадт, Равенсбрюк и Аушвиц. Было сделано слишком много для улучшения мира.

Сегодня лишь немногие недовольны благами современной цивилизации, однако головокружительный оптимизм наших великих предков значительно истощился при восхвалении сетей железных дорог и академгородков, расположенных в окрестностях больших городов, и широких автострад, стремящихся вдаль. Один человек, который должен был казаться безумным своим современникам, предвидел такое будущее, потому что умел заглянуть в самую глубину человеческой души. То, что он видел, было слишком неприятно для них, чтобы признать правду, но история заставила нас обратить внимание на то, о чем он говорил, и согласиться с ним. Звали этого человека Федор Достоевский.

В «Записках из подполья», написанных в 1864 году, Достоевский описал Хрустальный Дворец, которым так восхищались его современники, и пришел к такому выводу: