нашего «отношения к высшему». Он заметил, что наша религиозность могла быть более Методистской, чем меркантильной, более Назорейской, чем невротической, более Англиканской, чем зависимой, и т. д. Но, по убеждению Тиллиха, сомнения неизбежно присутствуют в любом почтительном отношении к высшему. Не имея возможности познать конечную суть всех вещей, мы должны в своем мировоззрении оставить место для доступа божественной энергии, способствующей нашему обновлению. Бог, у которого есть имя, — это не Бог. Это аффективно заряженный образ, который возникает на руинах разрушенной веры и создает новое божество. Эти сомнения — не что иное, как форма смирения перед величием таинства. Это форма честного отношения. В сомнениях проявляется степень серьезности и глубина внутреннего странствия.
Либо нам самим следует усомниться в своих убеждениях для личностного развития, либо начнет шататься наша непоколебимая убежденность в отношении самих себя; в любом случае источником изменений и обновления являются сомнения. Сомнения низвергают ограниченного правителя Эго, поработившего нас своим деспотизмом. Норман не сможет стать самим собой, он никогда не сможет перестать причинять боль окружающим его людям, пока не сумеет допустить ложность сознательного ощущения своего Я. Он оказался в тупике, потому что не мог в себе усомниться. Задача каждого из нас, таким образом, заключается в том, чтобы пойти на риск усиления тревоги перед неоднозначностью, которую привносит сомнение, чтобы получить благословение на личностный рост.
Одиночество на просторах душевного океана
Жизнь, сознание и душевное странствие, полное страха и трепета, начинаются с травматического отделения. Связанные с сердцебиением космоса, жаждущие удовлетворения всех своих потребностей в теплом, влажном мире материнской утробы, мы неожиданно для себя оказываемся ввергнутыми в мир холодной планеты, которая, вращаясь вокруг своей оси, падает в пространстве и времени. Нам никогда не удастся ни восстановить, ни полностью пережить снова ощущение мистической сопричастности, ощущение своей идентичности с Вселенной. И будет ли чрезмерным преувеличением сказать, что все свое время мы тратим либо на восстановление этой утраченной связи через разные формы импульсивной регрессии, либо на сублимацию этой глубинной потребности посредством поиска связи с природой, с другими людьми, с богами?
Однако связи никогда не бывают ни совершенно приемлемыми, ни абсолютно надежными, поэтому человек испытывает страх и тоску, ощущая свою разобщенность с другими людьми и свое одиночество в космосе. Даже если у человека и была такая связь, у него очень быстро возникает острое и болезненное ощущение, что он снова оказался в объятиях одиночества. Очень хорошо это ощущение выразил Рильке в своем стихотворении «Одиночество»: «Когда, ненавидя друг друга, двое в койку одну отправляются спать: одиночество льется рекой — не унять…»[32]
В детстве наше одиночество как-то скрашивается присутствием родителей или тех, кто нам их заменяет, а на стадии «первой взрослости» его маскирует воздействие родительских комплексов или их перенос на окружающих людей. Но даже самые прочные отношения могут быть лишь слабым подобием первичной связи с родителями. А потому в среднем возрасте каждый человек должен столкнуться с ограниченностью отношений, с ограниченностью социальных ролей в протекционистском обществе, которое стремится к самосохранению, а также с пределами своих возможностей отрицания и переноса. Нам неизбежно приходится признать, что никто не может нас спасти и защитить от смерти или хотя бы существенно ее отсрочить. Во второй половине жизни нам приходится отказаться от двух великих фантазий: что в отличие от других людей мы бессмертны и что где-то живет «Добрый Волшебник», «мистический Другой», который может избавить нас от экзистенциального одиночества.
Занимаясь аналитической психотерапией, я понял, что прогресс или отсутствие прогресса в терапии или, иначе говоря, становление зрелой личности прямо зависит от того, в какой мере человек может взять на себя ответственность за свой выбор, перестать обвинять окружающих или ожидать от них избавления, а также признать боль, связанную со своим одиночеством, независимо от своего вклада в формирование социальных ролей и укрепление социальных отношений. Томас Вульф так описывает всепоглощающее и чрезвычайно значимое переживание одиночества:
Теперь мое убеждение в жизни основывается на уверенности в том, что одиночество — это не уникальное явление, которое вызывает интерес у других людей… Это главный и неизбежный факт человеческого существования… Все скрытые сомнения, отчаяние и темные лабиринты своей души одинокий человек обязан знать, ибо у него нет связи ни с одной целостной идеей, которую бы он создал сам… Он не получает ни поддержки, ни одобрения, ни помощи у партии, он не находит прибежища в толпе, он не верит ни в кого, кроме самого себя. И зачастую эта вера его опустошает, вызывает у него дрожь и заставляет его чувствовать себя беспомощным[33].
Взгляд Вульфа более суров, чем взгляды большинства людей, которые время от времени получают утешение и поддержку в общении с окружающими. Но вместе с тем драматическая уединенность послужила Вульфу тем источником, из которого он черпал недюжинные силы для восстановления связи с космосом. Хотя самыми актуальными для него были темы изгнания и одиночества, в течение многих лет творчество связывало его с читателями. Вне всякого сомнения, мы не можем снова вернуться домой, но несомненно и то, что при пересечении человеческих судеб во время скитания само странствие может показаться домом, и в этом доме на какое-то время присутствует Другой. А это уже немало. Кларк Мустакис пишет:
Одиночество — это условие жизни человека, его ощущение своей принадлежности к человеческой расе, которое дает ему поддержку и помогает развивать и углублять свою человечность… Усилия, направленные на преодоление или избежание ощущения экзистенциального одиночества, могут привести лишь к самоотчуждению. Когда человек отступает от фундаментальных жизненных истин, когда ему удается избежать ужасного субъективного переживания одиночества и отвергнуть его, он закрывает для себя один из самых важных путей, ведущих к личностному росту.
В этом фрагменте последнее утверждение Мустакиса является ключевым. Так все и происходит, когда нам приходится искать и находить собственные ресурсы, отвечать на вопросы, кто мы такие и из какого теста мы сделаны, а также создавать из своего душевного хлама самую одаренную и разностороннюю личность, какую можно создать на всех переходных этапах жизни, выпавших на нашу долю. Именно наше одиночество позволяет раскрыться нашей уникальности.
Чем больше мы сливаемся с окружающими, чем меньше мы от них отличаемся, тем ниже наше индивидуальное развитие, тем меньше мы соответствуем великим целям Вселенной, для которых мы созданы. Введенное Юнгом понятие индивидуации, не имеющее ничего общего с проявлениями нарциссизма, по существу, связано с молчаливым и трепетным согласием с действием великих сил, приводящих в движение звезды и сокращающих наши мускулы. По своему определению индивидуация — это развитие космоса, которое происходит вследствие наиболее полного развития отдельной личности, заключающей в себе частицу Вселенной. Регрессия, поиск слияния, отказ от странствия для достижения целостности своего Я — это не только насилие человека над своей душой, но и отрицание самой Вселенной.
Согласно теории объектных отношений (раздела глубинной психологии), ощущение младенцем «первичных объектов», т. е. родителей, приводит его к глубинной феноменологической идентификации со своим Я и с Другим (объектом), влияния которого мы никогда не можем полностью избежать. Переживание такой привязанности к объекту, будь оно навязчивым или отвергающим, либо чем-то средним между ними, является информацией об отношениях с окружающими. А информация о прямой зависимости этого совершенно беспомощного младенца от его отношений с окружающими слишком понятна и слишком перегружена разными обоснованиями. Поэтому впоследствии довольно трудно утверждать, что одиночество — это ценность, а не угроза уничтожения личности. Иногда от осознания грозящего одиночества служит
