совершив самоубийство, мы все равно совершаем выбор. Но тогда мы выбираем путь, не позволяющий продолжить жизнь. Продолжать жить, оставшись во власти отчаяния и разрываясь изнутри на части, — это, по крайней мере, означает сохранить возможность решить проблему и как-то продвигаться дальше.
В своей книге «Самоубийство и душа» Джеймс Хиллман утверждает, что даже когда человек испытывает крайнее отчаяние и хочет умереть, в действительности ему не хочется умирать. Наоборот, он надеется на то, что вдруг что-то изменится. Совет, который этот самый мрачный ворон нашептал ему на ухо, состоит в том, что такой решительный поступок разрешит все проблемы, однако на самом деле все, к чему он может привести, — это к концу. Если человек в глубине души может сохранить надежду на трансформацию, — говорит Хиллман, — значит, он сможет ускорить динамику изменений. Иначе он не извлечет никакой ощутимой пользы из мыслей о возможности такого решительного поступка.
Вместе с тем любые слова стоят недорого и безнадежность быстро отвергает любую риторику, на которую способно отчаяние, и опровергает любой его аргумент. Любая альтернатива превращается в бумажного солдатика, который легко опрокидывается под напором неопровержимой логики. Отчаяние тавтологично[48]; оно задает вопросы и умоляет об ответе, оно ищет и очень редко находит выход из замкнутого круга безнадежности.
Можно вспомнить о безмолвии отчаяния, о котором говорится в стихотворении Джерарда Мэнли Хопкинса «Мертвая тишина», написанном в 1885 г. Хопкинс был иезуитом; он вел обычную жизнь монаха, проводил богослужения и одновременно испытывал мучительные страдания. Он написал это стихотворение, потому что должен был его написать, стремясь исповедаться перед самим собой, так как нуждался в психологическом пространстве, где бы он мог погрузиться в свой душевный омут. Его эстетическая чувствительность, его виртуозное владение словом и уникальный литературный стиль сделали его одним из предвестников модернистской литературы, хотя в то время очень мало людей читали его стихотворения и понимали происходящую в нем внутреннюю борьбу. Многие его стихотворения, в частности, «Мертвую тишину», сегодня называют «сонетами ужасов», ибо в них показано все самое темное, что есть в человеческой душе:
В лихорадочной силе и рваном ритме стихотворения Хопкинса ощущается энергия происходящей внутри него борьбы, ее открытость; и у нас появляется чувство, что человеку нельзя одержать побед больше, чем одержал он.
Заметим, как неумолимая логика отчаяния превращает в отрицание даже очевидное утверждение: «Нет… не будет… не расплетай… не могу…» Чувствуется, что автор почти на пределе; едва не разуверясь в своей вере, он почти лишился человеческого облика, но при этом находит в себе силы для последнего сражения. Мы видим: то, с чем он борется, вызывает запредельный ужас и трепет. Существо, с которым борется его душа, феноменологически названо «ты ужасный»; оно обладает силой, способной сокрушить мир, и может проникнуть взором в самую глубину души. Кто может выдержать такую встречу? Кто после нее не останется в холодном поту и трупном окоченении отчаяния и не станет пировать, поглощая духовную мертвечину, оставшуюся после гибели души?
Хопкинс чувствует, что его отчаяние стало еще сильнее после того, как он со смиренной клятвой поцеловал подножие креста. Вместе с тем что-то у него внутри интуитивно знало, что его душа рвется наружу, в страданиях прокладывая себе путь через огромную равнину, через великое пространство, соразмерное его душе. Хопкинс интуитивно ощущает, что обречен выступить в роли Божественного Антагониста против Божественного Протагониста. Его состязание (agon), его борьба происходят в надличностной сфере. Он борется с Богом, с героем, которого направляют небеса; при этом он, мучительно страдая, как и Иов, отчаянно сражается вместо того, чтобы целиком отдаться этому отчаянию, и получает благословение во время своей ужасной встречи с Божеством. Этот «Бог мой!» — его Бог, который его благословляет и губит одновременно, открывая ему масштаб его странствия, который вселяет ужас. Здесь не идет речь о «дешевой благодати» (выражение Дитриха Бонхоффера)[51] . Если человек выживает, значит, он благословен, но кто из нас торопится вступить на этот путь? И об этом нам опять же напоминает Хопкинс в другом своем «сонете ужасов»:
В состоянии смятения чувств и подлинного отчаяния Хопкинс видит глубинный смысл. Он познал свой ужасный выбор — встретиться с глубинами бытия — и его подтверждает. Мы видим, как, приблизившись во время поединка к границе самоуничтожения, он сохраняет такое достоинство, что обретает спасение. Он испытывает триумф не от того, что одержал победу, а от того, как он ее одержал. Можно вспомнить героическое отчаяние кельтского Кухулина, который пробился к морю, круша своих врагов, вдохновленный отчаянной надеждой, обретенной тогда, когда всякая реальная надежда была уже потеряна. Мы чувствуем такую надежду в стремлении героев отчаянно погибнуть в бою, чтобы заслужить себе Валгаллу[53]. Если не разумом, то сердцем мы соглашаемся с
