правда; но вместе с тем он не является завершенным и допускает изменения, причем эти изменения оказываются более масштабными, чем мы можем себе представить. И мы занимаемся его исследованием. Когда Юнг осознал свое первичное переживание в африканской саванне, где безмолвно текли великие стада диких животных, он вместе с тем понял, что он в этот момент обладает сознанием и придает смысл этому миру, который иначе не имел бы сознания, потому что сознание обязательно предшествует смыслу.
Когда Рильке в девятой Дуинской элегии вопрошает землю о том, что она от нас хочет, он приходит к выводу, что земля хочет, чтобы у нас внутри развивалось нечто такое, что находило бы воплощение в нашем сознательном представлении. Да, можно сказать, что эти антропоморфические порожденные гордыней высказывания являются плодом нашего заблуждающегося разума, но в конечном счете нам приходится вступать в сотрудничество с миром, в котором мы очутились так внезапно и так неожиданно для себя. Как заметил Мартин Хайдеггер, все мы оказались вброшены в эту жизнь (entworfen) и вместе с тем мы наделены возможностью разума, позволяющего осознавать приближающуюся гибель (Seinzum-Todt [43]) в такой степени, в какой этого явно не могут окружающие нас скалы, деревья и животные[44] .
О чем это нам говорит, если не о взаимоотношении, сопричастности, взаимосвязи мира и сознания?
Хотя мир как таковой гораздо сложнее, чем мы можем себе вообразить, у нас есть весьма полезные средства, такие как символы и метафоры, позволяющие нам совершить переход от познаваемого мира к непознаваемому. Если поэт сравнивает возлюбленную с цветком или проводит аналогию цикла человеческой жизни с временами года, то мы очень хорошо понимаем, что под этим подразумевается. Благодаря этой способности к восприятию метафоры, символа, аналогии, благодаря воображению у нас появляется возможность оказаться сопричастными таинству. В немецком языке воображение выражается словом Einbildungskraft[45], что дословно означает «сила создания картины». Картина может быть создана благодаря целенаправленной деятельности мышления, как созданы эти строки, или в результате откровения, вызванного эстетическим феноменологическим ощущением или потрясением, которое воплощается в образах. Феноменологическое появление образного выражения по существу представляет собой проявление какой-то силы, которой мы обладаем. Все мы – существа, наделенные воображением; через образы у нас формируется представление об окружающем мире, и, в свою очередь, мы можем формировать мир вокруг себя и его осознавать. Такие процессы, обладающие созидающей, осмысленной и конструктивной силой, кажутся мне божественными.
Заметим, что в этой динамике метафоры мы не попадаем в ловушку дилеммы «или-или», настаивая на буквальном прочтении этой истории, и вместе с тем не говорим, что ее содержание – только метафора или даже конкретная родоплеменная метафора.
А Соответственно сверка основополагающих сил психики с соответствующей метафорой высказывания позволяет представить в полной мере наше отношение к таинству и нашу с ним сопричастность. Точно так же нам следует видеть, с одной стороны, метафору «праха земного», а с другой – метафору оживотворяющей энергии (пневмы) или духа. Хотя сравнение бренного тела с прахом и пылью более чем избитый речевой штамп, характерный для нашего века, тем не менее диалектика духа остается для нас вполне приемлемой. Как отметил Юнг,
…дух всегда выступает как активная, окрыленная и подвижная, а также как оживотворяющая, воспламеняющая, инспирирующая сущность[46]
Как динамическая сущность, дух представляет собой воплощающую энергию размерность психики. Если душа занята поисками смысла и целостности организма, то дух – это энергия движения к осуществлению этих желаний. Но Юнг еще более усложняет вопрос:
Духовной сущности свойственны, во-первых, принцип спонтанности движения и деятельности, во-вторых, свойство свободного порождения образов вне чувственного восприятия и, в- третьих, автономное и суверенное манипулирование этими образами. [47]
Это вызывающая, еретическая фраза. Юнг полагает, что дух не только не подчиняется контролю Эго, а следовательно, чаще всего – сознания, но и что его воздействие не зависит от чувственного восприятия, памяти и конкретного опыта. Так называемые романтики бурно воспротивились определению воображения как распадающегося чувственного восприятия, стремлению наукообразной мысли конца XVIII века свести разум-тело-душу до метафоры машины. Они понимали воображение (Einbildungskraft) как автономную энергию создания образа. Они отдавали приоритет воображению перед разумом и считали его величайшим даром, которым наделен человек. При всей своей безусловной полезности разум уступает некому творцу-демиургу, некому даймону[48], который передает дух от богов человеческой психике, хотя часто это объяснимо с большим трудом. Прекрасным примером могут служить сновидения. Когда мы хотим знать, что думают боги, мы исследуем воздействие духа в артефактах симптомов, в комплексах, в паттернах, во снах. Каждая из этих областей является местом проявления духа.
Соответственно, мы должны с почтением относиться к мощной метафоре духа, содержащегося в материи, как в Бытии наполняющая материю пневма изображается через метафору божественного дыхания, осеняющего земной прах и пыль. Мы материальны, и тогда тело – это машина и тело – это душа; и вместе с тем мы духовны, и тогда дух вселяет энергию в материю. И когда мы думаем, что дух находится под контролем, он ускользает от контроля сознания и наполняет Тень, переносится в проекции, подавляется только затем, чтобы, воскреснув, бурно проявиться вновь, он покоится под спудом депрессии, однако он никогда, никогда не пропадает до конца, не больше чем боги, которые, исчезнув, действительно нас покинули[49].
И как старики и дети, мы ежедневно убеждаемся, насколько наша телесная оболочка слаба, временна и смертна. Ко всем нам одинаково можно отнести эти строки Йейтса[50]: «Возьмите мое сердце; зверь теряет силы / Оно больно желаньем, взято в плен»[51]. И вместе с тем мы стремимся к звездам, хотим сочинять музыку, заниматься любовью, устраивать войны и создавать невроз, порожденный нашим наморщенным лбом и исходящим из-под нахмуренных бровей. Непреодолимый образ духа во плоти, одухотворенной материи, распространен всюду и остается нашей постоянной дилеммой. В минуты ликования и торжества оказывается вполне достаточно небольшой боли в боку, чтобы вернуть нас на землю. И вместе с тем, находясь на стадии умирания, мы можем сочинить песню, которая останется на века. Кто сказал, что настоящим является только один из этих антиподов, а другой – нет? Несомненно, оба являются подлинными, подтверждением чему служит метафора Бытия.
Еще одним мотивом Бытия остается проверка непрерывности соответствия – метафоры Другого. Другим может быть змея, человек противоположного пола, Каин или Авель; Другой – это другой, не мы, и вместе с тем в глубине души мы знаем, что другой – это и мы тоже. Мы служим воплощением головоломки Артура Шопенгауэра под названием Mitleid[52] , или эмпатия. Как мы можем выйти из рамки своей собственной шкуры и своего самолюбования, чтобы почувствовать боль другого? Мы можем это сделать, как утверждает Шопенгауэр, только потому, что можем представить в своем воображении, что мы и другой, при всех поверхностных различиях, по существу одно и то же[53].
В своем трактате «Защита поэзии» Перси Биши Шелли[54] утверждает, что скрытой пружиной эмпатии и симпатии является воображение, орган морали. Благодаря воображению мы можем преодолеть границы единственно известного или едва известного и понять отношение к тому, что является другим, даже менее известным. И, конечно же, нам вспоминается предупреждение Джона Донна[55], что бесполезно пытаться узнавать, по ком звонит колокол, ибо он звонит по нас[56]. И давайте не будем забывать высказывание Юнга о Тени, которой мы не хотим быть с точки зрения Эго и которая вместе с тем неизбежно является частью нас.
Исправление Тени – это задача человека, участвующего в процессе индивидуации, ибо он этически обязан интегрировать отщепленные части своей личности в единое целое.
