затем отступал с осуждением того, что сам же устроил. Выгоняя ее из спальни, он испытывал праведное негодование из-за того, что она его бросает. Его эмоции, которые он так высоко ценил, фактически были просто слишком болезненными для него, чтобы самому с ними справиться. Метафора его жены относительно эмоционального диализа оказалась точной.
Бывает и еще хуже, когда муж, услышав просьбу жены: «Чарльз, нам нужно поговорить», — звучащую приблизительно один раз в год, отвечает: «Если ты опять возьмешься за свое, я просто уйду». Этот диалог похож на одну из карикатур в журнале «Нью-Йоркер», однако такой ответ представляет собой наглядное выражение приступа страха, который овладевал этим мужчиной при первой возможности откровенного разговора с женой.
Таким образом, огромнейшая цена, которую приходится платить из-за неосознанного материнского комплекса, заключается не в ущербе, который он наносит внешним отношениям, хотя само по себе это ужасно, а в том, что он делает с отношением мужчины к самому себе. Все, что остается бессознательным, никогда не исчезает; оно активно влияет на человеческую душу. Такое самоотчуждение снижает качество жизни и отравляет отношения с окружающими. Чтобы исцелиться, мужчина прежде всего должен принять во внимание свои непроработанные интериоризированные отношения с матерью начиная с младенчества, исследовать характер своих индивидуальных и социальных травм и, наконец, понять место, которое занимает его отец в этой эмоциональной констелляции.
Глава 3. Необходимая травма: ритуалы перехода
Проезжая через долину Шинандоа, мы с женой услышали звуки ружейной пальбы. Затем увидели сюрреалистическую картину: ведущую огонь батарею пушек и сражающиеся друг с другом цепи солдат в голубых и серых мундирах. Оказалось, что мы как раз попали на представление в Вирджинии, посвященное очередной годовщине сражения при Нью-Маркет[33], в котором были задействованы курсанты Военного института, находящегося в близлежащем городе Лесингтоне. Тогда, в мае 1864 года, кабинетные планы военных стратегов стали абсолютно реальными для участников сражения, а для многих из них оказались последними. Пока мы смотрели на перестрелку, меня не покидало странное, амбивалентное чувство, напоминающее ощущение туриста, беззастенчиво глазеющего на чьи-то страдания. Я знал, что где-то там, в тылу, находится полевой госпиталь, что здесь не будет окровавленной кучи ампутированных конечностей, как это было бы во время реальной войны, не будет ни одной семьи, потерявшей родного человека, и бумажных полос, приколотых на спину, удостоверяющих, что солдат пал, повернувшись лицом к врагу. Та война имела свою благородную цель, но единственное, что я сегодня мог, — это вспомнить строки из стихотворения Уилфрида Оуэна, написанные в 1918 году, за неделю до перемирия, незадолго до того, как он повел свой взвод на смерть. В этом стихотворении он писал:
А вот еще более горькие строки, которые написал Зигфрид Сэссон:
В этот момент мне вспомнился Джеральд, мой пациент, который в девятнадцатилетнем возрасте оказался в горах центрального Вьетнама. С винтовкой М-16 за спиной и рацией он находился в местах, которые, кажется, назывались Плейку и Я Дранг Вэлли. Он видел, как один из его сослуживцев автоматной очередью разрезал пополам вьетнамского крестьянина, просто так: наверное, черт попутал. Он видел своих друзей с ожерельями из ушей вьетнамских солдат. Затем, спустя двадцать четыре часа после Плейку, он оказался в Лос-Анджелесе. Ему понадобился почти год, чтобы навестить своих близких на севере Нью- Джерси. Он просто не мог вернуться туда, где жил раньше. И думал над тем, что говорил Хемингуэй: после Первой Мировой войны такие слова, как честь и долг, стало неприлично произносить, и единственными святыми словами стали названия городов, гор и рек, где погибли люди.
Мне нужно было понять, почему люди оказались там, в Нью-Маркете, штат Вирджиния. Разумеется, я не отказывался почтить память павших в том сражении почти 140 лет назад. При этом я понимал, что вопросы торговли и регионального владычества были намного важнее благородного желания покончить с рабством. Я подозреваю, что многие мужчины оказались тогда на этом поле потому, что больше боялись туда не пойти. Они сражались там потому, что хотели заслужить так называемый красный бант за отвагу и сильнее боялись проявить трусость и испытать позор и бесчестье, чем оказаться под свинцовым дождем шрапнели. Гомер это понимал. В одном из эпизодов «Илиады» у Гектора, героя Трои, спрашивают, почему он так доблестно сражался, и он отвечает, что сильнее боялся почувствовать стыд перед своими товарищами, чем быть пронзенным греческими копьями. Таким образом, страх — это трубач, наигрывавший ту мелодию, под которую мужчины сначала танцевали, а потом бессознательно маршировали на войну. Когда я, как ребенок военных лет, представлял, что меня призовут служить где-то на чужбине, я читал о войне все, что было доступно, чтобы внутренне к ней подготовиться. Во время войны во Вьетнаме я учился в университете, поэтому получил отсрочку от армии. Это был выигрышный лотерейный билет, я одновременно ощущал облегчение и стыд. Я чувствовал, что не прошел какую-то очень важную проверку хотя в моем сознании не было никаких иллюзий о войне и ни малейшего желания отправиться в Да Нанг. Я с уважением относился и к тем, кто пошел на войну, и к тем, кто остался и выражал протест. Я уважал тех, кто протестовал сознательно, вспоминая слова Карла Шапиро: «Вы должны осознать, что мы у себя дома»[36]. В то же время я испытывал стыд и раздумывал над тем, как ко мне будут относиться окружающие. Я знал, что в страхе нет ничего постыдного, но при этом размышлял, мог ли я спасовать, не пройти испытание, столкнувшись с чем-то ужасным, и подвести своих товарищей. Хотя после того я поделился своими сомнениями относительно Тет Оффенсив[37] с аналитиком и мне пришлось встретиться со своими внутренними демонами, спустившись вместе с ним в «потусторонний» мир, эти мысли не покидают меня до сих пор.
Я не собираюсь обсуждать здесь вопросы войны и внешней политики. Вместо этого лучше еще раз прояснить действие бремени, возложенного на нас Сатурном. Ради самосохранения каждая цивилизация должна предъявлять к своим гражданам непомерные требования, которые наносят травму каждому мужчине. Исследовав в предыдущей главе мощное воздействие на жизнь мужчины материнского комплекса, перейдем к выяснению того, насколько мужская травма необходима и (иногда) даже страшна.
На собрании юнгианского сообщества после моего выступления встал один мужчина и сказал буквально (если мне не изменяет память) следующее: «Сейчас мой возраст считается средним. Несколько лет назад, когда мне было 38 лет, жена сказала, что больше меня не любит и уходит от меня. Я был страшно расстроен. Мне хотелось умереть. Теперь я понимаю, что она сделала мне только лучше. Я прогнал ее прочь. Она заставила меня самостоятельно справиться со своим гневом и страхом, что тебя бросили. Она заставила меня справиться с самим собой».
Хотя он не употреблял слово «анима», было совершенно ясно, что жена этого мужчины заставила его войти в контакт со своей внутренней жизнью, так как не хотела больше терпеливо принимать и носить на
