зияющую под ногами бездну. Но могло наступить и такое время, когда бы он столкнулся лицом к лицу с совершенно непреодолимым препятствием. И вот тогда он был бы вынужден остановиться и трезво осмыслить возникшую ситуацию.
В те дни мы часто работали в студии вместе, и между нами царила абсолютная гармония. Я уже считала себя полноценным художником и даже сопровождала отца в один или два дома, где требовались реставрационные работы. Он всегда представлял меня своим подмастерьем, и все считали, что я всего лишь готовлю отцу инструменты, промываю кисти и вообще забочусь о его комфорте. Это меня раздражало. Я гордилась своей работой, а отец все чаще и чаще доверял мне выполнение ответственных заказов.
Однажды, когда мы, как обычно, работали в студии, я увидела, что он держит в одной руке лупу, а в другой кисть.
Это изумило меня, потому что отец всегда повторял: «Не стоит пользоваться лупой. Нужно тренировать глаза, и тогда они научатся выполнять всю необходимую работу. У миниатюриста особенные глаза. Если бы это было не так, он не был бы миниатюристом».
Он заметил мое удивление и отложил лупу со словами:
— Очень мелкие детали. Я хотел убедиться в том, что все рассчитал правильно.
Прошло несколько недель. Нам прислали на реставрацию манускрипт из какого-то монастыря на севере Англии. Некоторые иллюстрации на его страницах выцвели и расплылись, так что работа предстояла весьма сложная. Мы не впервые занимались реставрацией подобных манускриптов. Если они были очень ценными, а некоторые из них датировались одиннадцатым веком, отец ехал в монастырь и выполнял эту работу на месте. Но были случаи, когда менее ценные экземпляры привозили к нам домой. В последнее время я выполнила немало подобных заказов. Таким образом, отец давал понять, что считает меня вполне зрелым художником. Клочок пергамента или пластину слоновой кости можно было испортить, не опасаясь за последствия, но касаться бесценного манускрипта могла лишь рука, не ведающая ошибок.
В тот июньский день перед отцом лежал раскрытый манускрипт, а он пытался подобрать нужный оттенок красного цвета. Это всегда было трудной задачей, потому что требовалось подыскать точное соответствие красному пигменту под названием
Он в нерешительности подержал кисть над дощечкой и вдруг отложил ее. В этом движении было столько отчаяния, что у меня упало сердце.
Я подошла и спросила:
— С тобой все в порядке?
Он молча наклонился вперед и закрыл лицо руками.
Это было страшное мгновение. За окном пылало безжалостное солнце, яркий свет озарял страницы древнего манускрипта, и я знала, что именно сейчас должно произойти нечто ужасное.
Я склонилась над ним и положила руку на плечо.
— Что случилось, отец?
Он опустил руки и посмотрел на меня своими синими глазами, полными горя.
— Нет смысла скрывать, Кейт, — вздохнул он. — Я… слепну.
Я утратила дар речи. Этого не могло быть. Глаза были его сокровищем… они были вратами в мир его искусства, его радости и счастья. Как сможет он жить дальше без этого? Ведь тогда будет утрачен смысл его существования.
— Нет… — прошептала я, — этого… не может быть.
— Это так.
— Но… — я запнулась. — Все-таки ты же видишь, отец.
Он покачал головой.
— Не так, как раньше. Гораздо хуже. И будет еще хуже. Не сразу… постепенно. Я был у специалиста. Во время последней поездки в Лондон. Он мне сказал…
— Когда это было?
— Три недели назад.
— И ты все это время молчал.
— Не хотелось в это верить. Вначале думал… Честно говоря, я не знал, что и думать. Просто понял, что вижу не так четко, как раньше… недостаточно четко… Разве ты не заметила, что я оставлял тебе все мелкие детали?
— Заметила, но думала, ты просто хотел подбодрить, поддержать… чтобы я обрела уверенность в своих силах.
— Милая Кейт, ты не нуждаешься в поддержке. У тебя уже есть все, что требуется. Ты — настоящий художник. И ни в чем не уступаешь своим предкам…
— Что сказал доктор? Я хочу знать все-все.
— У меня на обоих глазах то, что называется катарактой. Доктор говорит, это маленькие белые точки на хрусталике в центре зрачка. Пока что крошечные, но они будут расти, причем все больше и больше. Этот процесс может проходить достаточно медленно, и я еще не скоро полностью утрачу зрение… но все может случиться и очень быстро.
— Неужели ничего нельзя сделать?
— Можно. Операция. Но она очень рискованная, и даже в случае успеха зрение не позволит мне заниматься тем, чем я занимался всю жизнь. Ты же знаешь, какое у нас должно быть зрение… как оно временами особо обостряется. Да что там, ты ведь все это хорошо знаешь, Кейт. И много раз прочувствовала на себе. Но… слепота… Это конец…
Я была потрясена этой неожиданно обрушившейся трагедией. В творчестве заключается вся его жизнь, и ее у него хотят отнять. Это самое ужасное, что могло с ним произойти.
Я не знала, как его утешить, но каким-то образом мне все же это удалось.
По крайней мере, он так сказал. А я упрекнула его за молчание в течение трех ужасных недель.
— Я пока не хочу, чтобы об этом кто-нибудь узнал, Кейт, — тихо проговорил он. — Пусть это будет нашей с тобой тайной, хорошо?
— Хорошо, — кивнула я. — Пусть будет так. Это наша тайна.
С этими словами я крепко его обняла.
— Ты — мое утешение, Кейт, — прошептал отец.
Человек рано или поздно выходит из состояния шока, в которое его повергают трагические обстоятельства. Вначале казалось, что мой мир обрушился, но, по мере того как я размышляла над сложившейся ситуацией, ко мне возвращался прирожденный оптимизм, и я начала понимать, что на самом деле это еще далеко не конец. Во-первых, процесс был постепенным. Пока что отец просто видел немного хуже, чем прежде. Он не мог выполнять самую тонкую работу. Но от этого он не переставал быть художником. Ему всего лишь необходимо было сменить амплуа. Мне казалось непостижимым, что один из Коллисонов не сможет впредь писать миниатюры, но почему бы ему не начать работать над большими полотнами? Почему холст не может заменить слоновую кость и металл?
Мы много беседовали, работая в студии. Постепенно будущее стало представляться нам в менее мрачных тонах.
— Ты должна стать моими глазами, Кейт, — как-то заявил он. — Должна следить за мной. Иногда мне кажется, что вижу достаточно хорошо… но я в этом не уверен. Ты же знаешь, один неверный мазок может все испортить.
— Тебе следовало сразу же все мне рассказать, — ответила я. — Ведь слепота не обрушилась на тебя внезапно. Тебя предупредили заранее… и у тебя есть вполне достаточно времени, чтобы подготовиться.
Он слушал меня жадно, словно ребенок, стараясь не упустить ни единого слова. Я испытывала к нему непередаваемую нежность.
— Не забудь, — напомнил он. — Пока что… никому ни слова.
Я приняла это условие. Меня согревала иллюзорная надежда на то, что он еще может выздороветь,
