работать, не рылись в социальном происхождении. Брат Николай писал из Совгавани, что все именно так и есть. Звал Ивана с женой к себе, если уж не на постоянное жительство, то хотя бы в гости. Дуня боялась расстаться с Павловской даже ненадолго.
С НЭПом Наполов воспрял духом. Правда, боязно было доверять такой лукавой власти, но как?то дальше — больше разворачивался он, разворачивался. Кустарная мастерская по изготовлению вощины, здесь же продажа, а полулегально — торговля пушниной, другие коммерческие планы и дела.
За это время родилась девочка, назвали Зоей. Хилое было дитя, болезненное, не чаяли — выживет ли? Тревожно как?то жилось, неустойчиво. Пришло известие, что расстрелян старший брат Вася, который жил с женой в Ейске, учительствовал. Ни с того, ни с сего, когда уже отца не было в живых и колесная мастерская давно пустовала, раскулачили маму.
Не надо иметь очень прозорливый ум, чтобы понять — пр звол все это. Власти вершили произвол и беззаконие. Так же обошлись и с НЭПом. Прихлопнули, и с резвостью голодных собак кинулись преследовать, опять же используя все средства. Наполова обложили непомерным налогом. Выплатить такой, даже пойдя по миру самому, было невозможно. Оказывается, так было задумано. Якобы за недоимки старых павловских купцов, что тоже поверили в НЭП, и его посадили в тюрьму, а там пытали, выколачивая золото. Золото, золото надо было большевикам. Вот и шла эта кампания с пыток непма- нов в 29–м, через Торгсин, голод 30–33 гг. В крови людской это золото, будь оно проклято.
Выпустили из тюрьмы Наполова после пыток тихо помешанным. Он боялся преследования, говорил шёпотом, оглядывался. Большого, красивого, веселого человека съели, съели без остатка. А палаческое колесо все крутилось и крутилось. То, что хозяин болен и давно уже нет никакой торговли — не повод, чтобы снять недоимки по налогам. Грозили судом, высылкой.
Вот в такой обстановке как?то прозрачным теплым осенним днем и канул он, горемычный Иван Васильевич, головой в глубокий колодец на своем подворье. Купил он это подворье у отъезжавшего в Крым Игната Худолея.
Закричала, забилась подранком во дворе Дуня. Не знала, где муж, но сердцем чуяла беду. Прибежали соседи, в их числе и Игнат Худолей, к тому времени уже овдовевший и вернувшийся с Крыма. У матери в те поры жил, а дом ей на одном плану строил со своим. Не сразу кинулись соседи в самый угол двора к колодцу, ох, не сразу…
Почернела, помертвела Дуня после похорон мужа. Глаза потухли и не только черной одеждой напоминала она старуху. Вот тогда?то ее впервые и назвали бабушкой.
— Бабушка, дай водички напиться!
Дом далеко от калитки, но все же видно не зря он ее так назвал, этот сорокалетний дядька — прохожий. А было ей в ту пору всего лишь 26 лет.
Однажды запущенная карательная машина большевистской власти остановиться не могла, и наполовские кости ее даже не притормозили. До сей поры хранится в семье вырезка из местной газеты с объявлением о торгах дома за недоимки все по тем же налогам. Дочка в это время перенесла тяжелую скарлатину с осложнением на глаза, почти ослепла. Дуню лишили прав. Впереди очень достоверно маячила ссылка. На работу «чуждый элемент», лишенку не брали. Помощи ждать было неоткуда.
Так она поехала в Москву за правдой. Она не знала, есть ли она там, есть ли правда в Москве тридцатого года? Она была твердо уверена, что найдет правду, и тем спасет себя и свое несчастное дитя.
Теперь, спустя более чем шестьдесят лет после этихсобытий, мне, тогда еще не родившейся ее второй дочери, кажется, что именно эта твердая вера и помогла ей. У меня в жизни были тоже непростые переделки, но я изначально знала — если я чего очень сильно захочу — обязательно добьюсь. Материнская закваска.
Она возвратилась в Павловскую с бумагой, что ей выправили в канцелярии М. И. Калинина. Снималась задолженность по налогам и она восстанавливалась в правах. С нею был подлинник той бумаги. Копия павловским властям была отправлена из Москвы почтой.
С этой?то бумагой пошла Евдокия Захаровна Наполова к местному прокурору. Как уже известно, в Павловской никаких тайн быть не могло. Так и происхождение этого низко
рослого и злобного зимского щеня {зимское щеня, ziensky /франц/ неуклюжее, похожее на щенка 3–5 дней, Дымчатого цвета злобное животное с маленькими глазками и крепкими клыками, чей укус может быть смертельным /примечание автора/} не составляло секрета: сын богатого сапожника, хозяина мастерской в одной из станиц, который отличался особой жадностью и жестокостью, бил рабочих по физиономии голенищем, за что те в свое время и пришибли хозяина. В Павловской же прокурор Воронский выдавал себя за пролетария и блюл социальную чистоту ее обитателей. А когда «чуждый элемент» продемонстрировал из своих рук московскую бумагу, полуграмотный прокурор не смог так быстро осилить текст, но форма дошла до самой его сути, мучимой не только злобой, но и страхом, страхом за себя.
Пришла эта бумага в Павловскую, тем самым закрыв дело с торгами, ссылкой, лишением прав. Но все равно Дуне приходилось несладко. Взяли ее работать в швейную артель имени Сталина. Со своей машиной взяли, т. к. у артели был свой только сараеподобный пошивочный зал и начальство. Шила Дуня хорошо и быстро. Уверенно и точно кроила, не оставляя лишней «лапши», экономя материал. Дальновидная матушка Пелагея Егоровна знала, что такое мастерство пригодится в жизни, и учил Дуню крою и шитью мужской портной из пленных австрийцев, что осели в Павловской после германской войны. Революция и гражданская их и вовсе задержала в России. Дуню учитель одобрял за смекалку и верный глаз. Особенно это важно было в крое, а вот от кропотливой работы швеи ей было муторно. В артели она вспомнила наставления мастера, который в фатерланде «работал конфекцион». Здесь же это называлось массовкой. Умение не пользоваться наметкой экономило много времени, а навык работы на ножной машине, сама машина — новенький, полученный в приданое «Зингер» — позволили Дуне по выработке обойти самых передовых стахановок. Но ее «успехи в труде» дальше рабочего зала не распространялись, а когда приходила какая комиссия — тогда их толкалось видимо — невидимо — заведующая доставала ширмочку и отгораживала Дунину машину в уголке. Комиссии же шопотом сообщалось, что это работает бывшая лишенка. Хорошо?де работает, да вот. Все понимающе кивали и не задавали лишних вопросов.
Может быть так и образовалась бы как?нибудь жизнь Евдокии Захаровны. Зоечка, спасибо Богу, поправилась, хорошо училась в школе. Да вот сосед с недавних пор стал проявлять признаки большой заинтересованности. Шел уже пятый год после смерти Наполова, а жена Игната, Дора, умерла и того раньше. Он с дочкой — подростком жил с матерью. Зое было десять лет, Галина, дочь Игната, была на два года старше.
Поженились Игнат Родионович Худолей и Евдокия Захаровна Наполова в 1934 году. Поехали в Краснодар и зарегистрировались там. Буднично так, без торжеств. Что?то было грустное в этом браке. Это написано на их лицах той поры. С фотографии смотрят совсем еще не старые люди — ему 45, ей — 30, но сколько потерзала их жизнь за эти годы, сколько всего они повидали и пережили. Не мудрено, что они грустны. Ведь за плечами у каждого начатая и законченная жизнь. Дети — напоминание о той жизни. Теперь надо начинать заново. Они оба решились на это.
Война грянула, когда все начало как?то налаживаться. Правда, трудновато им было, когда Игнат, совсем разбив горшок с властями, «удалился от дел» на пенсию. На ее, бабиных, Гордеича плечах лежало большое хозяйство. Кормились только с него. Даже хлеб сами пекли из муки, что Худолей добывал в колхозах подешёвке. Но денег хронически не хватало. Девочки заканчивали школу, одеть — обуть надо. Галина уже поступила в Москве учиться, Зоя собиралсь туда же. Вот окончит школу в 41–м и подаст документы в Москву, в университет. Должна была получить аттестат отличницы, все годы училась только на отлично. Почему же ей в Москву не поступить? Кому ж тогда, если не таким способным детям?
А пока денег не хватало. Девочки очень хотели велосипед, патефон. Нет денег. Одежду шила — перешивала из своих старых запасов, наполовских еще туалетов. А обувь, обувь…
Перестроили дом и две комнаты с отдельным выходом, кухней, сараем вот уже несколько лет вынуждены сдавать внаем. Ведь каждый год Игнат должен был на два месяца ездить на курорт. А в санатории кормят плохо, поэтому он еще не выехал, а по почте на его имя в санаторий уже отправлялась посылка. В особых фляжках масло топленое, мед, смалец, копченое мясо крупной дичи и все такое. Через неделю — вторая посылка, потом третья и так пока не вернется. Все это требовало денег, а он не хотел этого понять. Пока его не было дома, можно было немного попридержаться с этим ужасным калорийным
