будущем, скорее всего, и сам дослужится до обер-лейтенанта, был бы просто ошеломлен, а придя в себя, вероятно, задал бы вполне логичный вопрос: «А раньше ты слышал, как она дает уроки этой девке? В кашубской деревушке ведь не учат игре на фортепьяно. Господи, да это же немыслимо!» Про уроки музыки Ганс Касторп и вправду ничего не знал, но готов был бы согласиться с Иоахимом, что даже в мещанских домах, где, как и у них, придерживались республиканских взглядов эпохи былого величия, о подобных отношениях с прислугой и речи не могло идти. Строгие требования вкупе с подчеркнутой вежливостью обеспечивали должную дистанцию, хотя сенатор Томас Касторп, например, иногда позволял старику Фите некоторую фамильярность. Однако чтобы сенатора когда-нибудь увидели играющим со слугой, скажем, в карты или домино — нет, такое и представить себе было нельзя!
Так что же происходило в тот вечер в гостиной госпожи Хильдегарды Вибе? Ганс Касторп чувствовал, что под портретом обер-лейтенанта царит весьма непринужденная атмосфера; впрочем, воздавались ли таким образом почести покойному супругу или скорее это была демонстрация — тут уж он догадаться не мог. После «Отголосков весны» звякнуло стекло, послышались негромкие фразы и затем явственный смех обеих женщин. Уснуть Касторпу не удалось, и он решил закурить, когда же полез в ящик за «Марией Манчини», пальцы наткнулись на пакет в веленевой бумаге. И хотя это вовсе не входило в его намерения, хотя внутренний голос подсказывал: «Не надо, забудь об этих русских», — он подергал тонкую тесемку, узелок поддался, бумага развернулась, и вот уже наш герой держал в руке книгу, которая не ему была предназначена.
И очень удивился. Поднося томик к кругу света от ночника, он рассчитывал увидеть что-то экзотическое, по меньшей мере — кириллицу на обложке, непонятную книгу с загадочного Востока, но это оказалось немецкое издание романа Теодора Фонтане «Эффи Брист», с которым он в свое время уже свел поверхностное и не слишком приятное знакомство. Произошло это в последнем, выпускном классе, когда, простудившись, он вынужден был провести несколько дней в постели. В поисках чего-нибудь для чтения в библиотеке дяди Тинапеля Касторп наткнулся именно на эту книгу. Ему показались скучными описания господского дома в Гоген-Креммене и характеристики героев, с которыми он не находил ничего общего. Ухабистая песчаная дорога в Поморье или воскресная проповедь деревенского пастора — как далеко это было от его собственной яркой жизни под сенью портовых кранов и океанских судов, биржи, международной торговли и колониальных товаров. Дочитав до того места, где описывалось предсвадебное веселье у фон Бристов, он отложил роман и больше к нему не возвращался, уверенный, что не много потерял. Теперь, однако, все обернулось иначе. Запах фиалковых с примесью мускуса духов вдруг заполнил его комнату, будто незнакомка только что побывала здесь и, ни слова не сказав, оставила ему, вместо письма, эту книгу. Можно было не сомневаться, что в гуще разворачивающихся на страницах романа событий, диалогов и описаний скрывается информация о ней, несостоявшейся читательнице, которую — теперь он признался себе в этом без колебаний — он полюбил с первого взгляда, едва увидев на веранде сопотского курхауса. Полюбил горячо, страстно, со всей наивностью и безыскусностью юной души.
А поскольку в комоде хранились — на случай простуды или иных чрезвычайных обстоятельств — несколько бутылок бургундского, он открыл одну дорожным штопором, налил вино в стакан, поставил поудобнее кресло и принялся за роман Теодора Фонтане, начинающийся с полуденной тишины, в которую был погружен солидный господский дом в Гоген-Креммене. Чего никак нельзя было сказать о квартире госпожи Хильдегарды Вибе. Примерно тогда, когда Ганс Касторп ехал с молодоженами Эффи и Геертом на поезде в Кессин, в гостиной завели граммофон. Вальсы и польки с визгом вырывались из трубы, чему время от времени сопутствовало громкое притопывание, смех и восклицания. Звуки, которые в обычной обстановке в столь позднюю пору вывели бы Касторпа из себя, сейчас едва до него доходили. Только когда Эффи бок о бок с майором Крампасом верхом на лошади преодолевала бездорожье песчаных дюн, Касторп оторвал взгляд от книги и с минуту прислушивался к долетающим из коридора отголоскам. Вдова обер- лейтенанта, вероятно, зацепилась каблуком о ковровую дорожку и упала — возле самых дверей Касторпа — на пол, а поскольку не могла встать — по-видимому, подвернув ногу, — принялась громко винить во всем прислугу. Кашубке подняла хозяйку, после чего обе, держась за стену, проковыляли в спальню госпожи Вибе, откуда чуть погодя донесся ужасный грохот опрокинутого шкафчика. Потом воцарилась тишина.
Касторп откупорил вторую бутылку бургундского и перебрался в кровать, поставив стакан и пепельницу на ночной столик. Никогда еще ни одна книга не производила на него такого, поистине гипнотического воздействия. Картины, звуки, запахи и слова доходили до Касторпа с необычайной отчетливостью, глубоко врезаясь в память, но не совмещаясь и не сплетаясь воедино, как это бывает при лихорадочном чтении. Напротив: череда событий, их последствия, внутренние связи представали перед ним отчетливо, как на чертеже, где каждая линия подчинена целому, а целое отличает безупречная логика и простота. Скандал с письмами, дуэль, гибель майора Крампаса, наконец, одинокая и безрадостная жизнь Эффи — все это вытекало из одной фразы, брошенной где-то в начале и словно бы мимоходом по поводу почтенного Геерта, который «был добрый, славный, но — не любовник».
На остановке у начала Каштановой улицы уже заскрежетал тормозами первый трамвай, когда Ганс Касторп, прочитав последнюю фразу, закрыл книгу. Подойдя к окну, он широко его распахнул, чтобы выветрить тяжкий дух от множества выкуренных сигар. На крышах сараев, на дорожках и газонах мороз разостлал огромные белые простыни инея. Светало. Издалека, должно быть из порта, несся пронзительный вой сирены. В казармах коротко заиграл рожок. Касторп лег в постель, решив, что не пойдет на занятия, а отоспится вволю после ночи, проведенной с Теодором Фонтане. Шторы он задернул, оставив окно приоткрытым. Уже опустив голову на подушку, подумал: «Ну конечно, они любовники. Он, безусловно, офицер, тут не может быть двух мнений. А она? Понятно, что все это маскировка: он в пансионе, она в гостинице, но замужем ли она? И почему они говорят между собой только по-французски? Русских здесь не преследуют, разве что…»
На том Ганс Касторп оборвал свой монолог. О чем он подумал засыпая? Это была смутная мечта или скорее желание: чтобы эти двое в следующем сезоне или как сейчас — по окончании сезона — приехали в Сопот. Ведь есть же способ выяснить, когда они приедут и где остановятся. Разузнать, кто они такие. Он и она, которых — по крайней мере пока — еще не соединила «Эффи Брист».
VIII
Доктор Петер Анкевиц, отучившись во Франции и Вене, прибыл в Гданьск одновременно с Гансом Касторпом — в первых числах октября. До сих пор у нас не было оснований заниматься его особой и рассказывать о хлопотах, связанных с открытием кабинета. Происходило это в те солнечные дни, больше похожие на лето, чем на осень, когда наш герой превосходно себя чувствовал и дважды посетил Сопот. Неожиданные последствия этих поездок, описанные в предыдущей главе, однако, вынуждают слегка расширить рамки повествования, дабы появление Касторпа у доктора в кабинете не нанесло нашему рассказу ущерба, а напротив — обогатило его некоторыми деталями.
Гданьск для доктора был местом ссылки. Еще будучи гражданином России, он, как и многие, кому довелось провести юные годы вдали от отчего дома, принял участие в одном из тех эмигрантских политических заговоров, в которые поляки ввязываются с присущим им легкомыслием, отчего о возвращении в империю Романовых Анкевицу нечего было и думать — если он не хотел очутиться в Сибири. Поэтому из Парижа он отправился в Вену, где на медицинском факультете защитил диссертацию «Лечение истерии согласно теории и практике профессора Шарко». На открытие кабинета в Вене рассчитывать не приходилось, поэтому — приняв немецкое гражданство — доктор поселился в Гданьске. Пройти сложнейшие бюрократические процедуры, связанные с переменой паспорта, ему помогли живущие близ Познани родственники. Польские помещики, рассеянные по территории трех монархий, если не лишились своего состояния в результате восстаний или — что случалось чаще — из-за пристрастия к азартным играм и крепким напиткам, обладали некоторым, иногда на удивление значительным, влиянием при императорских дворах. Так было и в данном случае, и доктор (получивший от родных немалую ссуду) после нескольких неудач в центре города в конце концов снял большую просторную квартиру с кабинетом на Кленовой во Вжеще, прямо на пересечении с Главной улицей, возле трамвайной остановки.
Из треугольного эркера на втором этаже нового дома, где как раз находился кабинет, Анкевиц
