«Благодеяния»! — взревел Кьекерникс и стукнул кулаком по столу. — Превосходно сказано! Представьте себе, что однажды в Амстердам прибывает армада чужестранных, индейских или китайских, судов. У них непробиваемая броня и пушки, рядом с которыми наши ружьишки — просто рогатки. Они приказывают нам почитать их Бога, убивают нашего короля, насилуют женщин, а мужчин загоняют в шахты или на плантации. Сифилис, оспа, чахотка, дешевая водка и опиум довершают начатое. А потом их проповедник требует благодарности: ведь это они привели нас в лоно цивилизации и культуры. Простите, забыл добавить, что наш преподобный пастор Гропиус, как распространитель варварских суеверий, колдовства et cetera, давно бы уже сгорел на костре — ну разве что спрятался бы где-нибудь в Альпах. Именно это происходит сейчас с индейцами, азиатами, неграми. Погодите, они еще придут, чтобы с нами расквитаться. Поистине, господа, нет хуже клоаки, чем наша христианская Европа. Вы, господин Касторп, еще этого не знаете. А когда поймете, будете чувствовать то же, что я, — непреходящую тошноту. Одного, даст Бог, вы избежите: не научитесь лгать. Не лгите, прошу вас, как все, не лгите, как этот поп, это омерзительно. И без того пушки вспашут поля и засеют их зубами!
— Какой ужас, — воскликнула, повернувшись к пастору, мадам де Венанкур. — У господина Кьекерникса больное воображение! Не могу больше этого слушать. Почему Северогерманское пароходное общество «Ллойд» пускает таких людей на палубу своих судов? — вопрос этот мадам де Венанкур задала, вытирая глаза платочком. Затем она поднялась со стула и, протянув руку Гропиусу, сказала: — Я прошу немедленно увести меня отсюда.
Не без уважительной робости, однако с заботливой поспешностью пастор Гропиус подал мадам де Венанкур согнутую в локте руку, после чего парочка покинула кают-компанию, даже не пожелав остающимся спокойной ночи. Ганс Касторп отодвинул тарелку, на которой недоеденная котлета и остатки салата являли собой унылый натюрморт.
— Господин Кьекерникс, — тихо произнес он, — не могли бы вы объяснить, почему в своих рассуждениях упомянули поляков?
Но представитель бельгийской деревообрабатывающей компании и инициатор разразившегося скандала в одном лице сладко дремал, уронив голову на грудь. Ганс Касторп встал из-за стола и со смутным ощущением вины направился по узкому коридорчику в свою каюту. Поскольку «Меркурий» качало все сильнее, путь к отдохновению был отнюдь не легок.
II
Надлежит ли нам посвятить следующим часам или — если угодно — восходам и заходам солнца во время этого путешествия столь же много внимания и страниц? Сообразительный читатель, разумеется, догадывается, к чему ведет наш вопрос: да, мы хотим произвести некоторые сокращения, иначе говоря, изменить перспективу, ибо, хотя повествование до самого конца будет развиваться последовательно, не на всем его протяжении обязательно с зеркальной точностью отображать часы или дни из жизни Ганса Касторпа. Иными словами, мы имеем полное право сосредоточить внимание читателя на одном дне путешествия, а об остальных умолчать либо ограничиться единственной общей фразой: «И так продолжалось до конца». Ведь именно по такой схеме действует механизм нашей памяти. Что, например, остается в ней от проведенного на море отпуска спустя пять или десять лет? Ведь не день за днем, не минута за минутой встают у нас перед глазами, воссоздавая минувшее время, а лишь те события, которые, словно тяжелая печать, оставляют неизгладимый след. Когда маленький Касторп проводил две вышеупомянутые летние недели в Кольберге, он, отправляясь с родителями из пансиона в купальню, каждое утро шагал по дороге, разрезавшей песчаный холм пополам. Каждый день он вдыхал запах раскаленных солнцем досок, песка, сосен, ржавых трав, соленого ветерка и цветов шиповника, который высаживали по обеим сторонам дороги, чтобы укрепить дюны. Это все сохранилось в его сознании лишь по одной причине. Лежащий на койке в каюте «Меркурия», уткнувшись взглядом в темный потолок, Ганс не сомневался, что тот отрезок пути между дюн вместе с его неповторимой атмосферой растаял бы, вытесненный другими картинами того лета, если бы не некое событие, которое выделило его и запечатлело в памяти уже навсегда. Родители поссорились из-за капель, прописанных матери профессором Ландау. Кажется, несмотря на отцовские напоминания, она не хотела больше их принимать. Страшный, невидимый барьер разделил этих двоих, как будто они никогда не были самыми близкими людьми. Отец говорил быстро, надсадно, почти срываясь на крик, а мать рыдала. И оба забыли про мальчика, который был так напуган, что, не оборачиваясь, продолжал медленно идти вперед, с какой-то необыкновенной жадностью впитывая все, даже мельчайшие, оттенки окружающего мира.
Сейчас он мог воспроизвести события того дня не только вкратце, не только складывая вместе разрозненные детали, но и повторяя довольно точно, несмотря на некоторую расплывчатость границ, весь путь: дорога, правда, начиналась сразу за небольшим променадом пансиона, однако ее подлинная сущность проявлялась немного дальше, где-то возле раскидистой сосны.
Итак, поскольку наш герой после полного впечатлений дня засыпал, думая об удивительном механизме памяти, который никогда не удается свести к простому суммированию фактов, у нас нет оснований поступать иначе. Впрочем, отметим сразу: следующие трапезы в обществе мадам де Венанкур, пастора Гропиуса и Кьекерникса особо не отличались от двух предыдущих, которые мы описали. По той же причине не заслуживают более подробного описания прогулки Касторпа по палубе, когда его вырывал из задумчивости зычный голос боцмана, или посещения машинного отделения, где офицер-механик Томас Фидлер не только открывал будущему инженеру все более глубокие тайны работы судовых машин, но и укреплял уверенность молодого человека в том, что избранной им профессии отведена исключительно почетная роль в нынешнем, едва начавшемся столетии, которое — как ни одно из минувших — благодаря науке станет веком благосостояния и прогресса.
Чтобы удовлетворить любопытство читателя, добавим еще несколько подробностей, которые для Касторпа, впрочем, не имели особого значения. Кьекерникс, протрезвев, становился молчаливым и угрюмым, что шло вразрез с требованиями его экстравертной натуры, и он немедленно восполнял содержание алкоголя в организме, однако со своих спутников переключился на команду «Меркурия». Однажды ему удалось втянуть в разговор самого капитана Матиаса Хильдебрандта, который опрометчиво позволил голландцу подняться на мостик. В другой раз он заставил первого офицера выслушивать свои многословные суждения о навигации в Желтом море. Отчитал боцмана за неважнецкое состояние палубы и такелажа, а когда тот послал его ко всем чертям, отправился к кочегарам, дабы проверить, достаточно ли хорошим сортом угля запасся «Меркурий». Зато пастор Гропиус и мадам де Венанкур явно нашли общий язык. Подчеркивая официальный характер случайного знакомства громкими репликами типа «ничего нет лучше, чем повстречать братскую душу в бушующем океане» или «рассчитывать на достойное общество в пути могут люди с чистыми помыслами и благородным характером» — которые звучали даже когда поблизости никого не было, — они большую часть времени проводили вместе, прогуливаясь по палубе либо беседуя в кают-компании за игрой в карты, к чему мадам де Венанкур принудила пастора с истинно французским, если не сказать католическим, легкомыслием.
Добавим, что очень неспокойное в первую ночь море немного разгладилось уже на следующее утро и осталось таковым до конца путешествия, что, разумеется, порадовало Ганса Касторпа. Вооружившись сильным биноклем, который дал ему Томас Фидлер, он выискивал на морских просторах далекие точки, через некоторое время превращавшиеся в четкие силуэты кораблей. Не без дрожи волнения Касторп разглядывал корпус старого клипера: под норвежским флагом и полными парусами он двигался горделиво, точно аристократ прошлого века, лишь изредка и неохотно посматривая на трубы встречных пароходов. С не меньшим интересом будущий инженер наблюдал за российским военным кораблем: это был современный, чрезвычайно маневренный и быстрый крейсер, каких он еще никогда не видел. Жерла орудий, хоть и прикрытые брезентом, позволяли догадаться, какие разрушения может произвести этот корабль. Впервые в жизни Ганс Касторп не сумел прочитать название, начертанное рукой своего современника. Странной формы, совершенно незнакомые буквы не складывались ни в одно известное слово, и даже смысл его ухватить не удавалось. «АВРОРА» — это звучало настолько абсурдно и весело, что наблюдатель удовлетворился предположением, будто это имя русского богатыря, вероятно много веков
