Мужик вздохнул и допил первый стакан.
– Народу, конечно, мы в этой Чечне положили... - сказал он, отрыгивая в кулак. - О, щас прикол будет! - поднял вверх палец и замер лицом, весь превратившись во внимание.
– Есть ещё порох в пороховницах и ягоды в ягодицах! - прокричал нахальный голос из угловой колонки. - Рекламная служба «Русского радио». Телефон...
Мужик явно разочаровался:
– Да это я уже сто раз слышал! Новое есть у них что-нибудь, или как?
Сердито отпил из второго стакана. Вновь принялся за креветок.
– Так он у тебя воевал, значит? - двигая блестящими губами, поинтересовался мужик.
– Кто? - не понял Петрович.
Мужик удивился:
– Как кто? Ну, сын твой? Воевал там?
Петрович радостно закивал. Придвинулся к мужику, доверительно взял его за рукав, заговорил, торопясь и сбиваясь:
– Офицер он у меня. Капитаном погиб, вот... Майора-то не давали всё... Тридцать два почти исполнилось... Парень-то какой видный был!.. У меня и карточка его есть, покажу тебе... А только карточка от него мне и осталась. Ничего больше нет. Ведь и жены у меня нету, и сына отняли теперь... А я остался... Как же это... Теперь куда мне одному-то?..
Мужик насупился. Задумался на секунду. Высвободился из пальцев Петровича. Отставил недопитый стакан. Полез в карман и положил на стол пару стольников.
– Вот, батя, чем богат... Помяни там, сына, значит, своего... Держись, не кисни... А то пропадёшь... В наше время, знаешь, как... - мужик засобирался, застегнул куртку, и уже отходя от столика, обернулся и некстати добавил: - Удачи тебе, батя! - А помянуть как же?!. - встрепенулся было Петрович, но мужик лишь махнул рукой и направился к выходу.
***
Петрович в тот вечер пропил и свои, и подаренные деньги тоже. Осмелев, подходил к столикам, угощал, проливая на пол и стол, водкой, пытался что-то рассказать или спеть, дважды терял и находил фотокарточку сына. Несколько раз выходил на воздух, жадно подставлял лицо под всё идущий снег, теперь уже мелкий, твёрдый, остро-колючий, тщетно ловил его губами и ладонями.
Мимо, как во сне, беззвучно проходили люди, и тогда Петрович подпевал песню про пешеходов, и кто- то хлопал его по плечу, смеялся и поздравлял с днём рождения.
Вновь возвращался в уже битком набитый зал, хватал кого-то за одежду, падал на грязный пол и снова поднимался, хлопал глазами в ответ на ругань и тычки...
В конце концов его выволокли под руки из «Амадеи», протащили к воняющим даже зимой задворкам рынка, и от души отметелив ногами, бросили за гору поломанных деревянных ящиков.
Ушли, возбуждённо посмеиваясь.
Снег перешёл в порывистую, швыряющую целые заряды колких снежинок метель. Петровичу было тепло и не больно. Снег приятно грел его щёку, и где-то издалека, убаюкивающе, снова зазвучала песенка сына.
«Пьилитит вдуг вайшебник в гаубом вейтаёте...»
Витя, он знал это, где-то совсем рядом.
Платок
Антонова разбудили ночью, в начале второго. Удар по спинке койки заставил его подскочить и, бессмысленно хлопая глазами, попытаться разглядеть в полумраке казармы три темных силуэта, резко выделявшихся на фоне ночного освещения.
«Где я? Что это? Это не со мной!» - сонный мозг отказывался участвовать в происходящем.
– Чё, сука, крепко спим? - свистящий шепот сержанта Самохвалова разорвал пелену отупения и реальность холодной слизью заползла в сердце и легкие.
Самохвалов, Стеценко, Кошкин.
***
Позавчера они подсели на ужине к Антонову, шуганув остальной молодняк за другой стол. Самохвалов и Кошкин напротив, Стеценко с правого бока. Звякнули жестяные тарелки с пайкой масла.
Жевать холодные макароны стало невыносимо. Во рту пересохло.
– Как служба, боец? - скаля ровные крупные зубы, подмигнул Кошкин.
Антонов кашлянул в кулак и хриплым голосом заученно ответил:
– Вешаюсь.
Кошкин заржал, забарабанил пальцами по темному дереву стола, подмигивая друзьям.
– А сколько дедушкам осталось? - сдвинул домиком белобрысые брови Стеценко.
«Рыбу съели - день прошел» - вспомнил Антонов выученную в карантине присказку и отрапортовал:
– После ужина будет двадцать один.
«Вроде, обойдется без доёбки», - промелькнула надехда.
Самохвалов растянул толстые губы:
– На, душара, маслица от дедушек, - ковшеобразная ладонь придвинула пайки.
Антонов быстро размазал все три бледно-желтые шайбочки по серому ломтю хлеба. Вопросительно глянул.
– Ешь, ешь, - разрешающе кивнул Самохвалов.
Антонов начал жевать бутерброд, запивая остывшим, приторно-сладким чаем. Беспокоило то, что троица, выполнив ритуал «стодневки», не уходила, а напротив, пристально его разглядывала.
Самохвалов - спокойно и внимательно.
Кошкин - бегая глазами по его лицу.
Стеценко- тупо и равнодушно.
«Нет, доёбка все-таки будет».
Словно в подтверждение мелькнувшей догадки, Кошкин, ёрзая всем телом по лавке и постукивая ладонью по столу, отрывисто произнес:
– Слышь, боец... Тут такое дело... Ты у нас умный, студент, в университете учился... Твой призыв тебя уважает. Это правильно, это ты молодец. Послужишь маленько - крутым дедом станешь, круче нас, бля! - озираясь на товарищей, затрясся мелким смехом Кошкин.
«И чего он ржет все время? Без остановки ведь ржет, даже во сне иногда. Может, болезнь это какая-
