- Голубчик, вы даже по улице не сможете с ней идти спокойно. Мало того - книга музейная, два экземпляра на Земле осталось, к тому ещё и Библия. Это же получается кощунство какое-то.
- Да, кощунство, - эхом, Кутузов. - Знаете, я на днях в Интернете нашёл сайт объявлений: продаются иконы, каждая не моложе ста лет, все - 'намоленные истинными православными верующими'. Ответьте: как они торгуют этим? Кто
составлял рекламное объявление? Кто и чем измерял, простите, намоленность именно истинными?.. И ведь ничего. Ничего! Торгуют! У них что, при каждой единице сертификат о намоленности, а также об источниках?
- Дорогой профессор, вы хотите сказать, что если все воруют, и нам можно? Какая-то уголовная у вас, простите, этика.
- Извините. Давайте решать наконец! - рассвирепел Кутузов. - Моя не моя, а видеть это невозможно.
- Невозможно, - отозвался мастер.
В разговоре не хватало вектора, Кутузов чувствовал. А, ну конечно, мастер так и не спросил, откуда она у меня вообще. Скажу - купил за полтинник на птичьем рынке, он в морду мне даст. И правильно. Кто поверит в рынок?
- Я купил эту Библию на птичьем рынке за полтинник, - спокойно сказал Кутузов.
Мастер усмехнулся:
- Я тоже так умею. Да ладно, что уж теперь.
- Вы думаете, я её и умыкнул из музея? - с лёгкой печалью спросил Кутузов.
- А я не знаю. Не видел и свечку не держал. Я реставратор. Хотите, всё сделаю, вам отдам, живите как можете. Только потом я вам не помощник.
- Хорошо, я оплачу лечение. Сколько?
- Три тысячи.
- Долларов?
- Евро. Или я зову милицию.
- По рукам.
- И по ногам, - недобро пошутил мастер. - В них, видите, правды нет…
На улице Кутузов пережил ярость и гнев, потом удушье, потом панику, горе и
сгорбленность, печаль, грусть и опять ярость. Евроденег у него не было и пока не
предвиделось. Некстати вспомнились подушки, обещанные жене. И ещё более некстати вспомнилась сама жена, которая, к её счастью, сейчас была далеко.
Возможно, в прадедах у Кутузова всё-таки были воины, ибо вдруг, прохваченный горькой страстью, он увидел себя со стороны и выпрямился; в позвоночнике упруго зазвенела музыка боя, как зоря, которую протрубили ему лично, и весь облик стареющего профессора стал иным.
Когда распахнулась дверца, он даже не удивился. Аня изумлённо разглядывала давешнюю развалину и не обнаруживала никаких признаков усталости материала.
- Едем? - осторожно спросила девушка.
- Едем. В кино. Что сегодня дают?
- В кино?! - Хорошо, что Аня была мужественная и современная. Другая на её месте могла бы и другие вопросы задать. - Поехали.
Глава 14
Время юности мы все проводим по-разному, в соответствии с природным запасом терпения. Ни один самый честный литератор на свете не описал юность полно и правильно, поскольку это решительно немыслимое дело.
В юности все модернисты: напряжённый внутренний монолог, абсурдность бытия, непреодолимый разрыв между личной бытийностью и всеми тенденциями социальной
жизни. Больно! Если бы в пятом-шестом классах детям вкратце пересказывали Фрейда
и Сартра, то школу никто бы не прогуливал, полагая, что эти мальчики - свои люди, ровесники: те же проблемы! И уж после них, в седьмом, дети с удовольствием переходили бы к изучению наконец русских народных сказок по Афанасьеву, а в восьмом классе освобождённый, раскованный молодняк легче бы прощал барышне Лариной Т.Д. её непостижимое поведение.
Но учебные планы по литературе пишут взрослые люди, как-могли-заработавшие себе на личный постмодернизм, вследствие чего учебники, преподающие умственное бессилие Толстого вкупе с наивностью Чехова в виду гордого человека Горького, навсегда отшибают у подросшего щенка желание бороться со своими блохами: если у великих была такая подлая шерсть, мне и подавно можно в луже спать.
Лично мне в школе чудесно повезло с изумительной нашей Чайкиной. Ей было лень говорить и слушать эту чушь про скучающего Онегина, посему добрая женщина задавала на дом только пересказы содержания. Как запомнил, так и расскажи: перчатки Печорина, лошадь Вронского и плечи Анны, муж Татьяны, дети Наташи,
мудрость Каратаева, любовь Обломова, сто двадцать восьмой сон Веры Палны и что с этим делать.
Когда очередь подходила к очень толстым книгам, - ясно, не осилят, - она вызывала к доске меня, точно уже ознакомившуюся, и просила рассказать о прочитанном всему классу, пока она пойдёт за журналом, а класс успеет за мной записать. И обрела я свой первый опыт больших публичных выступлений.
Ныне, трудясь в прямом эфире радио, я каждый день благодарю милую Чайку за мою
детскую лекционную деятельность. Представьте, куда она меня бросала: соклассники,
мои ровесники, должны были каждый раз прощать мне моё существование в означенных
формах. А я должна была каждый раз доказывать им, что мой пересказ, например, 'Войны
и мира' можно использовать в любой практике: писать сочинения, отвечать у доски, просто болтать о нравах и временах.
Теперь я взрослая. Слушатели радио вынуждены каждый день прощать мне то же самое.
И всё шло хорошо до вот этих, ныне описываемых событий, когда началось восстание чего-то вдруг не простивших масс.
Доносы посыпались, аки сухой горох. Личная жизнь и нравы автора и ведущей
духовно-нравственных передач. Треск и рокот. Представители угрожают руководству:
если меня, форменное исчадие, не уберут из эфира, они напишут выше, в Патриархию, бороться-то надо! Перешёптывания в редакции. Взгляды искоса. Наконец - первая кровь: понижение зарплаты. Точнее, так: всем повысили, мне оставили прежнюю. После первого акта диффамации накал чуточку снизился. Представители на неделю ослабили эпистолярный узел; наверное, побежали за новой пачкой бумаги.
Сейчас открою вам тайну, которую храню про себя уже более тридцати лет. Никому не говорила. Заветное.
Однажды я пришла в провинциальный Дом пионеров и представилась корреспондентом: надо взять передовое интервью. Работница Дома, не удивившись, дала мне адрес отменной, знаменитой на всю область двенадцатилетней пионерки по фамилии
Новрузова, и я на электричке, сама, не спросясь у бабушки, поехала в глухой лес.
Найдя прекрасную пионерку, я, тоже двенадцатилетняя, неслыханно озадачилась: моя ровесница - на голову короче меня. Мы гуляли по дивноароматному лесу, прожужженному сказочными шмелями. Моя собеседница за три часа ни разу не отклонилась от сакраментального: 'Очень люблю пионерию и делать добрые дела'.
Она была малюсенькая. Всё вздрагивала: поднимет огромные глаза, ужаснётся, какая длинная
