карандаш, и более пьяный, с платиново-русыми с сединой волосами, вихрящимися на макушке, как у мальчишки. Толстяк в старпомы не годился по зрению, скорее всего, это начальник рации. А из худых выбрать нетрудно, ведь капитан – это спившийся старпом.
Я протягиваю направление на судно более трезвому и говорю:
– На замену приехал, – а потом поворачиваюсь к менее трезвому и спрашиваю: – Примите, Сергей Николаевич?
Вихрастый скривил морщинистое лицо, отчего стал похож на обиженного ребенка, который вот-вот заплачет.
– Приму, – тихо ответил он и задумался, припоминая, где мы с ним пили. – А откуда ты меня знаешь?
– Ну, кто ж вас не знает?! – сказал я. – Мы ведь как-то, – в Сингапуре, кажется? – того... – щелкаю я пальцем по горлу. – Капитан мой, Ивлицкий, перебрал тогда и официантку лапать начал – помните?
Хоть и кивает он согласно головой, а ничего не помнит и помнить не может. Никогда мы с ним не пили, а если и встречались раньше, то в коридорах пароходства, где не обращали друг на друга внимания. Но Ивлицкого – жуткого пьяницу, самодура и самого старого и опытного капитана – он знает, потому что Ивлицкого знают все. Большинство капитанов и штурманов прошли через его руки и надолго запомнили их. Тяжеловаты они и, если сталкиваются с тупостью или непослушанием, пускаются в ход без раздумий. А уж перепили с ним, как мне кажется, все, начиная от начальника пароходства и заканчивая практикантами из мореходок, и ссылка на Ивлицкого – своеобразное рекомендательное письмо в общество пьяниц. Сергей Николаевич приглаживает вихры, видимо, выгоняя таким образом из головы недовольство и подозрительность, потому что лицо его постепенно теплеет. Если когда-то пили, тем более, раньше я работал с Ивлицким...
– Ну, садись, – хлопает капитан по дивану рядом с собой, – отметим твой приезд... Наливай, Дмитрич, – говорит он толстяку, потом вспоминает, что забыл его представить. – Это наш начальник рации.
– Валентин Дмитриевич, – протягивает мне толстяк правую руку для пожатия, а левой продолжает наливать водку в стакан.
– Старпома ты знаешь, – почему-то решает Мастер и поворачивается к двери, где переминается с ноги на ногу у поставленных на палубу сумок вахтенный матрос. – А это Серега, матрос... Садись, Серега.
Гусев не настолько глуп или пьян, чтобы принять приглашение капитана, смотрит на меня, ожидая разрешения. Если сейчас выпью с ним, то бояться меня перестанет, а в нашей стране уважают только того, кого боятся. В то же время я не хочу сразу ставить в известность, что претендую на роль Тирана, мне пока неясно, какую «должность» занимает старший механик и насколько он опасен.
– Его там ждут, – говорю я капитану, глядя на Гусева.
Матрос все понимает и, погладив усы вилкой из указательного и большого пальцев, задом выдавливается из каюты бормоча:
– Да-да, меня там... мне нужно...
Маркони тоже все понял и долил в мой стакан до краев. Как бы от широты души, а на самом деле, чтобы узнать, что у меня на уме. Он не догадывается, что пьяный я молчаливее трезвого и что свободно выдерживаю пол-литра водки натощак. Надо бы его самого столкнуть в его яму, но...
Возможно, один из них убийца. Маркони и Мастера у меня будет время прощупать, а вот старпома надо успеть до отхода судна в рейс. И я протягивая руку к пачке сигарет, лежащей на столе, и переставляю полный стакан, будто он мешает мне, поближе к капитанскому, а закурив, беру не другой, где желтоватой жидкости налито на треть.
– Ну, за то, чтоб нам хорошо работалось вместе! – произношу я тост и залпом выпиваю.
Капитан крякает за меня и восхищенно произносит:
– Сразу видно – ученик Ивлицкого!
Через четверть часа Мастер начинает клевать носом и лепетать что-то невразумительное. Маркони заводит разговор о тяжкой судьбе радистов и об их незаменимости, а Чиф медленно трезвеет от радости – свалившийся с неба замене, которую, как он сказал, ждал два года. Одни не могут уйти в рейс, другие – в отпуск. Хитрая политика кадровиков, умеющих наказывать наградой и награждать наказанием. Их можно понять: на те гроши, что они получают, ноги протянешь, только безрукий не будет взяток брать, а чтобы их давали, нужно кого-нибудь куда-нибудь не пускать. На жадину Чиф не похож – в чем же дело?
– Почему замену не давали? – спрашиваю я. – Поссорился?
– Да нет, уходить я собрался с флота. – Тут он вспоминает, что ему еще сдавать мне дела, а документация наверное подзапущена. Если бы он вернулся после отпуска на судно, то мы бы могли договориться: я сейчас делаю за него, а он потом за меня. Встречаются дураки, которые соглашаются на такое.
– Лет пять ухожу, после каждого рейса. Посижу пару месяцев на берегу – и тоска по морю одолевает!
– И на этот раз так будет, – подыгрываю я. – Погрызешься месяц с женой и пожалеешь, что в рейс не ушел.
– Не думаю. Рейс не очень: Вьетнам, захода в Сингапур не будет.
Уверен, что официального решения о Сингапуре не было, но команда судна не ошибается. Слухи в нашей стране всегда становятся былью. Однажды я понял это и начал пользоваться слухами. Главное – верить в то, что распространяешь.
– Будет Сингапур, – говорю я настолько уверенно, что на лице Маркони сразу же вспыхивает улыбка в тысячу киловатт, а шрам на лбу взлетает к густой черной шевелюре, зачесанной назад.
– Точно? – спрашивает он.
– Точнее не бывает, – произношу я тоном пророка, снизошедшего к толпе. И толпа восхищенно внимает: любят у нас чудотворцев. Теперь слух распространится по теплоходу, потом достигнет пароходства, нужной службы, которая и сделает сказку былью. – Иначе бы меня только и видели на вашем судне.
– Молодец! – хвалит меня начальник рации непонятно за что. – Ну, давай еще по одной.
– Пора бы, – соглашается и старпом. – Лей побольше, – предлагает он Маркони.
Если надеется, что буду пить с ним целый день, потом отсыпаться ночь, а завтра, за час до отхода, очухаюсь и, поджимаемый временем, подмахну не глядя акт приемо-сдачи дел, то глубоко ошибается. А за хитрость я его накажу: просижу с ним до ночи, а потом заставлю подгонять документацию. Впрочем, это дело пятое...
– Что тут у вас случилось в рейсе? – тоном любопытного простачка спрашиваю я, глядя на Чифа: мне нужно, чтобы ответил он.
И ему нужно, потому что Маркони выложит все за пару минут, а Чифу спешить некуда. И его понесло. Я заметил, что количество слов, произносимых моряком в час, прямо пропорционально количеству отработанных на флоте лет. Мне показалось, что Чиф дорабатывает второй век. Он рассказывал так подробно, словно видел собственными глазами. Начал с характеристик убитого и осужденного: «Друг друга стоили» и закончил приговором: «Так им обоим и надо», но ничего нового не сообщил. Я пожалел о напрасно потерянном часе и хотел со злости закруглить пьянку и заняться делами, когда Чиф возмущенно добавил:
– Представляешь, все это случилось на мой день рождения! Хорошо, что я их не пригласил. Хотел, но отговорили.
Старпома можно отпускать с богом. Только маньяки убивают в свой день рождения. Нормальные же люди стараются в этот день осчастливить всех или хотя бы знакомых. Целый год сволочи сволочами, а на двадцать четыре часа отпуск берем. Скорее себя подставим, попросим, чтоб нам по ушам надавали. Есть в русском человеке неистребимое желание пострадать в праздник, а потом возликовать: какой я – все стерпел! Учился в нашей роте курсант Кисин, с третьего курса был отчислен. Этот умудрялся каждый праздник получить по морде, а уж в день рождения – особо жестоко. В последний, отмечаемый в бытность курсантом, принесли его в кубрик два пятикурсника. Был он мертвецки пьян. На левой щеке алели две широкие полосы, под глазами темнели синяки, а под носом и на подбородке – сгустки запекшийся крови.
