— Уверен ли ты, что это писал Легру? — спросил он маркиза.
— Но кто же еще это может быть? — воскликнул Монжёз. — Уж не думаешь ли ты, что сам Реноден? По-твоему, нотариус ждал два месяца, перед тем как известить меня о своей смерти… Ах, мой бедный Либуа, ты иногда бываешь чересчур наивен. Если бы это писал Реноден, он мог бы также прислать заказное письмо с шестьюстами тысячами франков приданого моей жены, которые ему точно не нужны в загробной жизни, — добавил маркиз.
При воспоминании об украденном приданом у Монжёза внезапно пропала веселость.
— Рано или поздно Легру поплатится за свою подлую шутку! Клянусь в этом, — проворчал он.
— Шутка? — повторил Либуа, желая подразнить приятеля. — Кто может поручиться, что это шутка? Мы недавно говорили о чудесах, почему же это не может быть письмом от нотариуса? Знаешь, что бы я сделал?
— Что бы ты сделал?
— Я бы велел рыть на том месте, о котором говорит Реноден.
— Не Реноден, простофиля! Легру! — закричал маркиз, раздраженный упрямством художника.
— Легру, если тебе угодно, — согласился Либуа. — По крайней мере после этого я перестал бы сомневаться.
— Лучше не будем больше говорить об этом, ты выводишь меня из себя… Ах, честное слово! Я не думал, что ты до такой степени легковерен, — проворчал Монжёз, откинувшись на спинку сиденья.
— Может быть, я и чересчур легковерен, но я думаю… и будь против меня выставлено целое войско, оно не помешало бы мне думать так… даже на эшафоте я думал бы, что ради шестисот тысяч стоит сделать несколько ударов заступом.
Монжёз вскочил как ужаленный, крикнув:
— Но ведь я уже говорил тебе, что это фарс, невыносимый ты упрямец!
— А я повторяю, что это не доказано! — настаивал Либуа.
— Да, по-твоему, доказательств нет, но я вижу это иначе, — бросил маркиз с глубоким пренебрежением.
— Но я буду не прочь, если меня убедят, что это фарс.
— Если бы у тебя было хоть на грош наблюдательности, ты бы заметил одно обстоятельство.
— Какое?
— Число, поставленное на письме, черт побери! Обратил ли ты внимание на него?
— Да, первое апреля.
— Разве это число ничего тебе не объясняет? — торжествующим тоном проговорил маркиз. — Не первого ли апреля принято разыгрывать всех и вся?
— Так-так! — воскликнул художник. — Первое апреля, значит! Легру хотел пошутить над тобой первого апреля?
— Ах, наконец-то ты понял! Слава богу! Да, Легру, человек совершенно лишенный здравого смысла, вздумал воспользоваться для своей шутки бегством Ренодена, который похитил у меня больше полумиллиона.
Художник скорчил снисходительную гримасу и добродушно произнес:
— Ты слишком близко к сердцу принимаешь подобные проделки.
Маркиз покачал головой и сухо ответил:
— Я сержусь на него не за эту шутку.
— За что же в таком случае?
— За момент, который он выбрал.
— Какой момент?
— Он написал это письмо через неделю после самоубийства моего тестя.
— Он, может быть, не знал о самоубийстве.
— Я сам известил его письменно об этом несчастье.
— А, я понял теперь твою фразу! — воскликнул Либуа.
— Мою фразу? Какую?
— Когда ты показал Генёку место, где он должен будет похоронить бедного четвероного Нотариуса, ты пробормотал: «Таким образом идиот Легру будет почти прав».
Монжёз при воспоминании о своей выдумке, которую он считал в высшей степени остроумной, снова повеселел.
— А что? — сказал он. — Ведь хороша идея, не правда ли? По крайней мере можно будет называть это место могилой Нотариуса, пусть и четвероногого.
Поезд прибыл в Париж.
— Передай госпоже Вервен, что мне не терпится быть представленным ей, — напомнил приятелю Либуа, подавая руку на прощание.
— Я же говорил: нужно подождать два или три дня, чтобы выветрился запах краски, и тогда ты явишься в отреставрированную столовую, — ответил Монжёз, удаляясь.
Когда Либуа остался один, от всей души расхохотался при воспоминании о разговоре в купе.
— Да, этот шутник Легру отпустил чересчур грубую шутку! — решил он.
XI
Походкой праздношатающегося, который делает сто метров в час, если ему по пути встречаются галантерейные магазины, Либуа прогуливался по бульварам.
Художник вовсе не думал возвращаться в свою мастерскую. К чему идти туда, если он не чувствовал никакого расположения к работе? Сегодня он намеревался позавтракать у одного приятеля, потом навестить еще двух или трех, поболтаться там и сям до вечернего поезда и, зайдя к торговцу красками, чтобы запастись некоторыми принадлежностями, необходимыми для написания портрета маркизы, неспешно пойти на станцию.
Подумав о торговце красками, он невольно вспомнил о прейскуранте, который положил в конверт и который был украден Морером. Намерение Либуа не возвращаться в мастерскую мгновенно улетучилось.
С тех пор как он покинул Кланжи, маркиза и доктор должны были уже встретиться. Они наверняка вскрыли конверт, нашли прейскурант и встревожились. Доктор, в страхе, что их тайна находится в руках третьего лица, с первым же поездом отправится в Париж и явится к художнику в мастерскую, чтобы угрозами или просьбами возвратить маркизе компрометирующее ее письмо, так некстати замененное прейскурантом.
— Я должен быть дома, чтобы принять его, — решил художник и с такими мыслями направился в мастерскую.
Прибыв домой, художник отдал слуге следующее приказание:
— Меня ни для кого нет дома, кроме того посетителя, который приходил вчера. Ты помнишь его, не правда ли?
— Бледный и взволнованный господин, который дал мне вчера три золотых?
— Он самый. Для всех прочих моя дверь закрыта. Я в деревне. Понял?
— Да, сударь, — ответил слуга, старый солдат, строго исполнявший все приказания хозяина.
Но как убить время в ожидании Морера? Либуа недолго ломал голову в поисках развлечения: разве Монжёз со своей красавицей не были к его услугам? Он вошел в кабинет-обсерваторию и приложил глаз к окуляру. Продолжали ли маляры свою работу или запах краски еще не выветрился из столовой, только любовники опять завтракали в уборной.
Они пировали, будучи весьма легко одетыми, что, впрочем, было объяснимо, ибо термометр показывал тридцать шесть градусов в тени.
Монжёз, сидевший за столом лицом к окну, снял сюртук, жилет и галстук. Что касается госпожи Вервен, то ее одеяние было еще легче: по всей видимости, кокетливый пеньюар показался ей слишком
