Картографы не умирают, они проходят цепочку реинкарнаций, Он специально выпускает их раз за разом на землю, они нужны здесь. В какой-то момент Он даже пожалел, что Карты умели читать очень немногие. Ведь Карты прежних миров, тех, что оставались за плечами человечества, никуда не девались — Он сберегал их как нужные артефакты. Сравнив несколько таких Карт, люди могли недвусмысленно понять, откуда они пришли и куда катятся. В замкнутой касте Картографов были и такие, кто почти вплотную подходил к опасному пониманию перманентных изменений мира. Но ни один на Его памяти не додумался ни сличить Карты, ни сделать из их сличения единственно правильный вывод: как вести себя в мире, чтобы его не поганить. В идеале люди должны были додуматься, уловить изменения Карт…
С выражением полной и искренней беспомощности я показал Пьеру Багрову несколько карт одной и той же городской местности.
Они все были разными.
То есть менялась застройка, улицы и прочее, это понятно. Но ландшафт? Едва ли он мог изменяться так радикально в сравнительно небольшие исторические промежутки времени, разделявшие даты составления карт! Между тем по схемам выходило иначе. Река то сужалась, то расширялась, петляла каждый раз по-другому; без линейки, на глаз, было видно, что расстояния между точками и соотношения расстояний на разных картах тоже не совпадают.
…в собственных интересах: чем больше злобы, алчности, провокаций, войн, неправедного обогащения — тем вернее, что следующая Карта мира покажет дымный уголок между землей и подземным царством, и придется приспосабливаться — либо всем совершенствоваться.
Наоборот, люди, развиваясь, набирались все большей гордыни, смотрели на природу как на свою собственность и творили с природой такие вещи, что оба кукловода терялись. Особенно преуспело в уничтожении собственной земли население одной шестой части суши, и Творец, “любуясь” художествами вроде поворотов рек либо осушения вековых болот, слыша лозунг “Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача”, ловил себя на совершенно человеческих — их психология заразна — приступах мизантропии…
Антипод Его подзуживал цивилизованных людей лелеять и холить свою гордыню, а “дружил”, насколько это чувство для него было возможно, с племенами, что жили на лоне природы. Невежественные, с точки зрения “цивилизованного” человека, они были ближе всего к тайнам мироздания, они многое понимали, еще больше чувствовали как данность, не умея объяснить, и своей примитивной магией старались упросить природу смилостивиться, а не заставляли ее поступать ради своей мимолетной выгоды. Эти народы породили многих Картографов. Даже больше, чем требовалось обоим игрокам. Но обе силы применили ювелирный расчет носителей познания: не все “стихийные” Картографы могли применить свои способности по-настоящему — разве что никогда не плутать в болотах и неизменно, даже в засуху, находить грибы-ягоды, либо безошибочно выслеживать зверя, или выцеплять со дна морского мидий или жемчужниц.
Пьер Багров был одним из самых “старых” Картографов. Карта мира, оказавшаяся в его руках, искала нового Хранителя. Это была прелюбопытная Карта.
В морозную ночь на исходе 1879 года молодой человек, посвятивший себя небольшой и мобильной организации “Народная воля”, замышлявшей ни много ни мало полный перекрой земного шара с параллельным изменением политического управления на нем, нарисовал карту Санкт-Петербурга и погрузился в расчеты. Карта ему нужна была для определения мощности взрывчатого вещества, потребного для уничтожения “тирана”, примененного в нужном месте в нужное время — например, на гранитной обочине Екатерининского канала… Звали молодого человека Николай Кибальчич. Он, как и его товарищи, был уверен, что можно облагодетельствовать человечество насильно и радикально, убрав с его большого прекрасного тела гнойный прыщ, называемый царем, а далее установив собственное правительство, живущее по законам всеобщей справедливости: свободы, равенства, братства. Соблюдение этих законов должно быть жесточайшим, а отступление от его идеалов караться смертью, ибо невозможно войти в дивный новый мир, не отрекшись полностью от старого, отжившего, не выдрав его из умов и сердец с кровью…
Николай Кибальчич отличался высоким для той эпохи интеллектуальным уровнем и беспримерной для сына священника дерзостью. Он мечтал сбросить с человечества путы религии, держащие его в вечном повиновении, в опасении “страха Божьего”. Чтобы доказать всем, начиная с собственного отца, что небо пустое, что в нем не обитает священное воинство, Кибальчич мечтал создать летательный аппарат с реактивным двигателем… Аппарат занимал его больше, чем сиюминутная надобность разобраться со взрывчаткой. И, закончив карту, полюбовавшись точностью своего подхода — именно в узком русле Екатерининского канала образовывалась наибольшая мощность удара, сведя на другом листке все подсчеты, Николай бросил карту и занялся вплотную своим аппаратом. Он думал о нем всю жизнь и даже в камере смертников чертил, уже вовсе безнадежно, его стремительный силуэт…
Тою же ночью другой молодой человек, тезка Кибальчича, пробудился от кошмарного сна, в котором петли, топоры, предметы, очень похожие на пистолеты, но других очертаний, штыки, сломанные шпаги, кортики, тюремные камеры, “каменные мешки”, люди, стоящие у стен лицом к ружьям, миллионные колонны арестантов — не в балахонах с бубновым тузом на спине, а в каких-то коротких, серых, простеганных вдоль тулупчиках, огромные печати и подписи красными чернилами сменяли друг друга. Беспокойство он испытал жутчайшее, в голове его поселилась грызущая тревога, что смерть реет над головами его товарищей по организации. “Николай, Софья, Андрей, Тимофей…” — шептал проснувшийся, вспоминая, чьи лица явились ему, искаженные мукой удушья. Вдруг его будто что-то толкнуло, и он шагнул к письменному столу, шаря впотьмах сразу кресало, свечу, толстую бумагу и перо, и, спеша, нарисовал карту Санкт-Петербурга, на которой рука его помимо воли поставила черный крест на плацу Семеновского полка. Молодой человек не осознал, а словно бы прочувствовал, одновременно оцепенев над своей картой и шагнув на несколько лет вперед, к чему снились ему лица мертвых соратников, чем закончится их отчаянная политическая акция и где приведут в исполнение смертный приговор пятерым народовольцам… Он выпрямился, выпятил грудь: нет большей любви, чем положить живот свой за други своя! Нет больше счастья, чем погибнуть за волю (свободу, ошибочно полагал он) народную!.. За кровь его пятерых друзей сам народ ответит, прольются реки крови! А говорить им о мрачном предвидении не стоит, настоящих революционеров это не смутит… Так и не сказал ни разу, до самого 15 апреля 1881 года. Звали этого человека Николай Морозов, и он отсидел в Шлиссельбургской крепости без малого двадцать лет — за то же самое деяние, цареубийство, за которое его товарищи поплатились жизнью. В крепости к Морозову приходили еще более странные видения, он проникал взглядом сквозь толщу веков и отчетливо видел пропуски и лакуны в отечественной истории, за которыми крылось настойчивое желание русского самодержавия продлить и укрепить славой свою документальную историю. От вынужденного безделья он высчитал новую хронологию Руси… игры его разума были порой гениальны.
А обе карты из квартир Кибальчича и Морозова были изъяты жандармами при обыске, но оба о них забыли.
Ни одному из двух тезок не удалось в полной мере реализовать свои таланты Картографа. Но с тех пор на карте Морозова (сколько бы она ни меняла Хранителей и мест “обитания”) центром композиции было место казни Кибальчича и других цареубийц, а начиная с 20-х годов двадцатого века от зловещего креста пошли все более расширяющиеся круговые “волны” цвета запекшейся крови. А на карте Кибальчича мистически проявлялись квадратики, несущие информацию о самых разных уголках России — то фрагмент южноуральской степи севернее села Тоцкое с призрачными очертаниями монумента о двух погребальных колоколах, то иззубренные границы загнивающего Арала, то отступающая к Полярному кругу линия тайги (по мере ее вырубания), то цветущая украинская земля, тут же, на глазах, покрывающаяся черным, неживым облаком, ползущим от города Припять… Но некому было сравнить две эти Карты, ибо в одном мире Хранители еще друг друга не нашли, а в другом произошли уже все эти катастрофы и намного большие трагедии, и сличать Карты оказалось физически некому…
Вот тебе и пьяный студент-географ, о котором плел Багров Антону Непомнящему!..
— Это плохая копия с официальной городской карты, которую сделал нерадивый студент-географ.
