бумаги «козьей ножки», и этот «окурок» я бросал в уборной на грязный пол, в угол. Так же писал мне и Витя. Но эти записки через некоторое время перестали поступать... А еще через некоторое время меня вызвал к себе какой-то офицер и сказал, что он не из тюремной администрации; задал несколько пустых вопросов, а потом спросил:
— С кем у вас тут нелегальная переписка в тюрьме?
— Ни с кем, — не моргнув глазом, ответил я. Офицер вынул из папки десяток перехваченных записок и подал мне:
— Какие ваши, какие вам?
Я начал просмотр, внимательно читая недошедшие до меня письма Вити и пропуская свои.
— Тут мне все незнакомо, — сказал я, возвращая пачку.
— Я не ожидал от вас иного ответа, — спокойно сказал офицер, — но вы поберегитесь: у вас в камере «наседка».
«Наседка» — это доносчик... Офицер отправил меня в камеру... для раздумья. Провокация его слова или правда? Если он сказал правду, то почему? Долго я думал, но ничего в поведении офицера не понял, посоветоваться было не с кем: хотя я вполне доверял Станиславу, но для проверки такого сообщения надо было молчать. Проверять так уж проверять! В тот же день, когда Станислав уснул, я сказал Торманису, что мои письма пропадают и я придумал новый метод, объяснил, какой. На следующий день я послал записку новым методом, и она дошла. В этот же день Торманис попросился на прием к врачу. А следующая моя записка не дошла. Все стало ясно, и можно было рассказать Станиславу. Посоветовавшись, мы решили не бить подлеца, а молча показали Торманису на дверь. Он понял, постучал и попросил надзирателя о переводе — его тут же забрали, чего обычно не бывает. На всех обходах дежурных офицеров мы со Станиславом просили о переводе к нам Виктора, но администрация тюрьмы этого не хотела. Но все же мы добились своего и сделали это очень просто:
— Зачем вам наши бесконечные просьбы и лишние неприятности? — спросил я у начальника тюрьмы на обходе. — Вам от перевода к нам этого человека ни жарко, ни холодно, он же остается в тюрьме. А надоедать мы будем без конца. И жалобы на вас писать. А вам отвечать придется. А мы опять писать будем. И вам это все равно надоест.
Капитан ушел молча, а через час Виктора перевели к нам.
Приход Вити означал, во-первых, повышение настроения у всех троих — этот человек был неиссякаем в шутках и в умении видеть смешное в чем угодно; кроме того, он был прекрасным мимом и изображал в лицах кого угодно; во-вторых, я решил не тратить времени даром и начать учить английский язык.
Перейдя к нам, Витя рассказал, что он был в большой камере на 12 человек; там подобрались сплошные «бегуны» с опытом и говорят о возможности побега отсюда. План прост: есть в камере угол, не просматриваемый из «глазка» надзирателем; в этом месте хотят ночью пробить потолок, выйти на чердак, оттуда — на крышу и прыгать со второго этажа на улицу города через забор тюрьмы, расположенный примерно в двух метрах от здания. Предложение было заманчивым. Но мы многого не знали: есть ли окна с чердака на крышу? Не огорожена ли крыша? Не слишком ли крутая — можно ли по ней сделать разбег перед прыжком? Не зная этого, нельзя было ничего решать. И нельзя было сразу проситься в ту камеру: это было бы уже чересчур... Решено было пока сидеть тихо, ждать зимы: ведь прыгать надо в снег. Я начал учить английский язык. Бумага была, а Виктор оказался прекрасным педагогом.
А кругом нас кипела подспудно и явно арестантская жизнь: мы переписывались с соседями и знали, что в тюрьме этой около 200 политзаключенных, что есть еще оставшиеся здесь воры и их противники — «суки» (до нашего приезда эта тюрьма была штрафным изолятором для уголовников, в нелегальных письмах мы договаривались о необходимости изменения внутреннего режима тюрьмы: мы не могли примириться с грубостью и хамством надзирателей, привыкших к «блатным»; хотели исправить питание — на кухне здорово воровали, и мы голодали. Надо было добиться права покупки, дополнительно к пайку, хотя бы хлеба и сахара.
Мой знакомый по первому дню в этой тюрьме Володя Арматура-Бернштейн сидел в другом конце нашего коридора и забавлялся, как мог. Когда ему надоедала монотонная жизнь камерных будней, он выкидывал какой-нибудь номер, о котором потом долго говорили со смехом. Так, однажды, попав за что-то в карцер, он обратился к надзирателю с вежливой просьбой:
— Принесите мне «Капитал» Карла Маркса.
Надзиратель опешил:
— Не крути мне мозги, Арматура!
Но от Володи не так-то легко было отделаться: он лег на спину около двери и начал «делать велосипед» — стучать ногами в металл. От таких ударов грохот нестерпимый, и вскоре надзиратель не выдержал — принесли Володьке «Капитал».
Тогда он уселся под самой дверью камеры и начал читать страницу за страницей вслух, громким голосом, так что вся тюрьма слушала и покатывалась от хохота. Прибежал дежурный офицер:
— Бернштейн, прекрати!
— То есть, как это прекратить? Я читаю великие истины нашего великого вождя, товарища Карла Маркса, а вы требуете, чтобы я замолчал?! Кто же из нас антисоветчик?!
— Володя, прекрати: я тебя из карцера выпущу.
— Это другое дело: тогда товарищ Маркс не обидится — хоть чем-то людям помог!
Была уже зима; мы очень мерзли на получасовых прогулках, на которые выходили ежедневно. Прогулка была во дворе, разделенном каменными стенами на дворики-клетки; а поверх стены по трапу ходил часовой и следил, чтобы мы не переговаривались с соседними камерами — боязнь сговора! — и не перебрасывали записок. На прогулку нас водил надзиратель с явно незлым лицом, не придиравшийся к нам и вежливо отвечавший на вопросы. Со мной у него завязались более тесные отношения. У меня очень болели и мерзли ноги, раненные еще на фронте и «доведенные до нормы» в воде стоячего карцера. Поэтому врач разрешил давать мне на прогулку валенки. Этот солдат приносил мне перед прогулкой валенки, и вскоре я заметил, что он приносит их согретыми. Я от души поблагодарил его за человеческую заботу. И с тех пор мы начали перебрасываться отдельными незначительными фразами, — а это надзирателям запрещено. Постепенно доверие его ко мне росло, и он даже начал спрашивать, кто за что сидит, и искренно удивлялся:
— Такие есть хорошие тут люди! Вижу ведь, что ни за что сидят; но раньше-то я не знал, какие дела у вас!
Дружба эта между нами укреплялась, но я и не предполагал, какое развитие она получит.
Наша тройка начала просить о переводе в камеру, где раньше сидел Витя: мы узнали, что там есть места, и это дало нам повод говорить с капитаном. Мотивировали мы свое желание тем, что очень устали от жизни в крохотной каморке и хотим иметь возможность ходить по камере. Нас перевели. Эта камера была большой: не менее 40 м2. В ней было человек 12. Публика была разношерстной. Был тут «боксер-борец», как он представился, Федоров, циркач. Был тут «Васек» — очень странный и скрытный бродяга, о котором Витя хорошо сказал: «Он, со своей хитростью, себя перехитрить хочет». Понравились мне два студента — Сергей и Марк — сидевшие за чепуху, за какие-то анекдоты, но в лагерях очень посерьезневшие и окрепшие духом. Приятны были два друга — альпинисты, пытавшиеся уйти за границу. Хорошее впечатление производил молодой моряк, хотевший в Батуми проплыть морем вплавь в Турцию и снесенный назад течением.
Нас встретили радостно: все только и говорили о побеге! И уже знали, что мы перешли к ним с этой целью.
К тому времени наши споры с администрацией о режиме, еде и покупке хлеба зашли в тупик. Эти офицеры и солдаты привыкли управлять уголовниками и не могли понять, что имеют дело с более организованной публикой. Было решено: если начальник тюрьмы не примет решения в нашу пользу, объявляем голодовку. Ход событий был ускорен тем, что в санизоляторе повесился один из наших заключенных. Повесился он как-то неудачно: сломал позвоночник, страшно кричал, когда его вынимали из петли, хрипел, когда его несли ночью по коридору мимо наших камер...
И мы взорвались! Спонтанно, не сговариваюсь, начали дико бить в двери скамейками, кружками, ногами! Крик и вопль стоял такой, что, наверное, за три квартала от тюрьмы было слышно. Все «кормушки» были выбиты, офицеры и надзиратели метались по коридорам, что-то крича и умоляя, но их голосов не
