Мне кажется, что это очень симптоматично, когда так расправляются со своими бывшими кумирами, это — предел безверия.
Когда я еще был в лагере, то в 1957 году получил письмо от одного из освободившихся товарищей, он писал: «Ты не представляешь себе, как люди без стеснения ведут антисоветскую болтовню прямо на улицах, даже в лагерях такого не встречал!» Освободившись, я тоже столкнулся с этой метаморфозой: люди, при Сталине зажатые в тиски молчания, теперь стали болтать без удержу. Однажды еду я в такси, и шофер, притормозив, показывает на лозунг, висящий поперек улицы: «Мы взяли власть в свои руки всерьез и надолго» и подпись — Ленин.
— Видите? — спрашивает шофер.
— Вижу, — улыбнулся я.
— А понимаете, смысл-то в чем?
— Нет, — отвечаю.
— А в том, что если взяли власть надолго, то значит — не навсегда! — и со смехом поехал дальше.
За окном вагона расстилались степи целины с ее хрущевскими совхозами, и я вспоминал, как дети московских друзей рассказывали о своей поездке по «комсомольской путевке» на целину:
— Приехал целый эшелон молодежи. Ехали с песнями: чудилась впереди романтика, борьба с природой, приключения, победы.
Встретили нас в пыльном Акмолинске, который Хрущев переименовал в Целиноград. На совхозных грузовиках повезли по городу, и мы видели типичную «потемкинскую деревню»: вдоль улиц, состоявших сплошь из землянок, стояли новенькие свежевыкрашенные высокие заборы: они скрывали жуткие полуразвалившиеся землянки от того, кто ехал в легковой машине, но нам из кузовов грузовиков, сверху, все было видно. Оказывается, недавно здесь был Хрущев и для него построили эти заборы-ширмы.
Привезли нас в совхоз за триста километров от города. И первым делом председатель... отобрал у нас паспорта. «Чтоб не разбежались!» — сказал он вместо приветствия.
Поселили нас в наспех вырытых землянках: в длинных подземных бараках стояли сплошные нары для ночлега, одна землянка — юношам, другая — девушкам. Но в совхозе уже были еще «добровольцы»: сосланные из всех уголков Союза хулиганы, мелкие воришки, проститутки... Они встретили нас градом насмешек, и мы скоро поняли, какая «романтика борьбы и побед» нас тут ждет.
Все же вначале мы работали с азартом. Но вскоре увидели, что директор совхоза и бригадиры пьют, воруют, развратничают, — и весь наш пыл улетучился. Начали думать лишь о том, как бы удрать. Но не тут-то было: паспорта не отдают, а беглецов милиция ловит.
Ко всем бедам, этот год на целине был неурожайным: даже на семена недобрали. Ведь целина год дает урожай, а потом два-три года нет ничего — это мы быстро узнали от старожилов. И вот, в неурожайные годы снабжение резко ухудшается: и начался у нас форменный голод. Хлеба и мяса нет, овощей нет. Работать никто не хочет. Девушек наших директор и его помощники начали укладывать к себе в постель — за кусок хлеба, за ужин. А потом они и просто по рукам пошли — такая проституция началась, что и не описать!
За зиму мы так намучались, что ничего нам уже не было страшно: дождались очередной пьянки у директора, взломали железный шкаф с документами, забрали паспорта, угнали машину и добрались до Целинограда. А оттуда — в Москву.
Ехали мы уже четвертые сутки и, наконец, из бесконечной степи стал подниматься большой город — Караганда.
Меня встретил современный вокзал, я ехал по европейским улицам с пятиэтажными стандартными домами, которые в Москве презрительно называют «хрущобы», по созвучию со словом «трущобы» и фамилией Хрущева — инициатора этого строительства. Эти дома именуют еще «сборно-щелевыми», а уборную, совмещенную с крошечной ванной — «гаванна»...
Но все же, это был город с асфальтированными улицами и бульварами: я и этого не ожидал.
Навестив свою знакомую и договорившись о дальнейшей совместной работе, я собрался уезжать. Но, поехав за билетом, встретил бывшего лагерника, хорошего, парня, украинца, которому тоже не разрешили вернуться домой.
Выяснив мои планы, он увел меня к себе и объяснил:
— Ехать тебе никуда нельзя. Оставайся в Караганде. Я устрою, тебя здесь пропишут. Работаю я бухгалтером в строительном тресте и там нужен юрисконсульт: это для тебя работа.
— Да ты что, смеешься?! Ведь у меня «волчий паспорт», кто меня возьмет?
— Я-то знаю лучше тебя. Караганда — «столица» бывших арестантов. Здесь на многих постах те, кто сам прошел через политлагерь, а поэтому на прошлое не смотрят. Сам увидишь.
Ушел я в смятении: что делать? Попытаться устроить свою жизнь здесь? Я не хотел оставаться в этом пыльном городе, где с октября по май снежные бураны сменяют пыльные смерчи.
Но у моей знакомой меня ждало письмо от Ларочки. «Я не могу больше жить, как прежде, — писала она. — Хочу ехать туда, где ты. И если бы у тебя было пристанище, выехала бы немедленно».
Прочтя письмо, я показал его знакомой и услышал: «Это вам как указание к действию».
На следующий день я пошел к встреченному товарищу; судьба явно была на стороне Караганды: в тот же день меня оформили юрисконсультом строительного треста. И дали квартиру: обычно квартиру получают через год-два, но управляющий хотел «закрепить» меня, как он выразился. Тут же я написал Ларе: «Можешь ехать».
Послушавшись судьбы, я не ошибся: по работе установились хорошие отношения, кругом оказались интересные люди, с которыми можно было говорить откровенно.
Ларочка внесла своим приездом уют в доставшиеся мне голые стены; откуда-то появились шторы, мебель, ковер. Как мы жили вдвоем на мою зарплату в сто рублей — одна Лара ведает! Но постепенно все становилось на свои места: я начал вечерами на работе печатать «Экзодус»... Зарплата моя росла, так как вскоре меня сделали начальником юридического отдела — в Караганде и это оказалось возможным. Впрочем, я не составлял исключения: рядом с нами, например, был трест «Промстрой», и его управляющим работал некий Паладин, отсидевший 16 лет в политлагерях.
Но в командировку меня не пускали. Понадобилось как-то лететь в Москву, в Госарбитраж. А мне говорят — пошли заместителя. В первый раз я не обратил на это внимания. Но скоро понял, в чем дело: по городу меня не надо было сопровождать, а в поездку ведь за мной надо посылать кагебешников, «как бы чего не вышло» — так пусть лучше сидит в Караганде.
Через год, однако, я решил настоять на своем и, получив вызов в Московский арбитраж, воспользовался отсутствием управляющего, дал подписать командировку одному из начальников отдела — ко мне привыкли и доверяли — и улетел.
«Тихушники» появились около меня лишь на второй день — выяснили, значит, где я.
По возвращении управляющий устроил мне скандал, но я, выслушав его, сказал: «Мне надоело проигрывать дела в Москве. И я ведь знаю, что не могу поехать по указанию КГБ. Дайте мне еще раза два показать им, что я могу обойти это препятствие — и они сдадутся. И учтите, что этой поездкой я выиграл дело на 12 миллионов».
Управляющий, раньше довольно долго работавший в спецлагерях, улыбнулся и молчаливо согласился:
— Напишите приказ с объявлением вам выговора за самовольный вылет в командировку. И второй приказ — о премировании за выигрыш дела в арбитраже.
Так было преодолено и это препятствие: я начал ездить в Москву, а КГБ постепенно привык посылать свой «конвой» в эти поездки.
По работе у меня установился тесный контакт с судами и местной гражданской прокуратурой. От людей, работавших там, я узнал, что уголовные лагеря вокруг Караганды переполнены, страшно растет преступность среди молодежи: убийства, изнасилования, и притом, как правило, групповые. При мне велось дело более сорока юношей, изнасиловавших девушку: подлив ей в вино снотворное, они всю ночь носили безвольное тело из сквера в парк, потом в студенческое общежитие. И проделывали это студенты, был среди них сын секретаря райкома партии и сын директора педагогического института. Одним из
