Граф принес кожаный портфель и отпер его ключиком. Он вынул небольшой конверт и протянул его другу.
— Я? — спросил он.
— Да. Графиня выразила желание, чтобы ты вскрыл его.
Фламандец колебался одно мгновение, потом сломал печать. Разорвав конверт, он вынул лиловую бумагу и громко прочел несколько строк, написанных твердым, прямым почерком:
«ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ СТАНИСЛАВЫ Д'АСП.
Я желаю, чтобы то, что останется от меня три года спустя после моего погребения, было вынуто из гроба и переложено в урну в дворцовой часовне. При этом не должно быть никакого торжества, и, за исключением садовника, должны присутствовать только граф Винсент д'Оль-Ониваль и его друг, господин Ян Ольеслагерс. Вынуть останки из могилы должно после полудня, пока светит солнце, и до заката солнца останки мои должны быть положены в урну и отнесены в капеллу. Пусть это будет воспоминанием о великой любви ко мне графа.
Замок Ронваль, 25. VI. 04.
Станислава, графиня д'Оль-Ониваль».
Фламандец протянул листок графу:
— Вот — это все.
— Я это хорошо знал; так и она мне говорила. А ты разве думал, что тут могло быть что-нибудь другое?
Ян Ольеслагерс стал ходить большими шагами взад и вперед.
— Откровенно говоря, да! Разве ты не говорил, что этот обычай хоронить членов вашей семьи всегда применяется оставшимися в живых родственниками?
— Да.
— И что ты во всяком случае оказал бы эту честь Станиславе?
— Безусловно!
— Но почему же тогда, скажи ради Бога, заставила она тебя дважды поклясться в том, что подразумевается само собою, да еще так торжественно поклясться?
Граф взял в руки фотографию графини и долго смотрел на нее.
— Это моя вина, — сказал он, — моя великая вина. Иди, сядь здесь, я все объясню тебе. Вот видишь, графиня верила в мою любовь к ней. И когда эта любовь в первый раз обманула ее ожидания, то для нее это было то же самое, что упасть в бездну. Когда я ей отказал в том, о чем она просила меня в ту ночь, то она не хотела верить мне, она думала, что я шучу. Так она была уверена, что в силу моей любви к ней я исполню то, о чем она меня просила. И когда она увидала мою слабость, когда она убедилась в том, что я не отпущу ее, когда она потеряла то единственное, во что верила, тогда в ней произошла странная перемена. Казалось, словно я лишил ее жизнь содержания. Она начала медленно чахнуть, она таяла, как тень вовремя заката солнца.
Так по крайней мере я все это понимал.
В течение нескольких месяцев она не покидала своей комнаты. Она сидела на балконе молча, мечтательно взирая на верхушки высоких деревьев. За все это время она почти не разговаривала со мной. Она ни на что не жаловалась; казалось, она изо дня в день раздумывает только о какой-то тайне. Раз как-то я застал ее в библиотеке, она лежала на полу и усердно перелистывала всевозможные книги, как бы ища чего-то. Но я не видел, какие книги она рассматривала; она попросила меня выйти. Потом я заметил, что она стала много писать, она писала каждый день по два, по три письма. Вскоре после этого со всех сторон на ее имя стали приходить пакеты. Все это были книги, но какого рода — я не знаю, она сожгла их перед своей смертью. Знаю только, что все эти книги имели отношение к токсикологии. Она усердно изучала их; целые ночи напролет я бегал по парку и смотрел на матовый свет в ее окне. Потом она снова начала писать письма, и тогда на ее имя стали приходить странные посылки, обозначаемые, как пробы. На них были обозначены имена отправителей: Мерка в Дармштадте и Хейсера в Цюрихе и других известных фирм, торгующих ядами. Мне стало страшно, я подумал, что она хочет отравиться. Я собрался с духом и спросил ее об этом. Она засмеялась.
— Умереть? Нет, это не для смерти! Это только для того, чтобы мне лучше сохраниться!
— Я чувствовал, что она говорит правду, и все-таки ее ответ не успокоил меня. Два раза приходили пакеты, которые необходимо было взять в таможне; я спросил ее, нельзя ли мне самому их получить. Я думал, что она откажет мне в этом, однако она ответила мне небрежно:
— Почему же нет? Возьми их!
— В одном пакете, который издавал сильный, хотя и не неприятный запах, оказался экстракт горького миндаля, в другом, присланном из Праги, я увидел блестящую пасту, так называемую «фарфоровую». Я знал, что графиня употребляла эту глазурь; в течение целых месяцев она по нескольку часов в день проводила за наведением на лицо этой эмали. И, наверное, только благодаря этой удивительной эмали, вопреки разрушительному действию все прогрессирующей болезни, ее лицо до самого конца сохранило свою красоту. Правда, черты стали неподвижными и напоминали маску, но они остались такими же прекрасными и чистыми до самой смерти. Вот посмотри сам, смерть была бессильна изменить ее!
Он снова протянул своему другу фотографию графини.
— Мне кажется, что все это может служить доказательством того, насколько она порвала все с этим миром. Ничто не интересовало ее больше, и даже о тебе — прости — она никогда не упоминала ни единым словом. Только ее собственное прекрасное тело, которому, она знала, суждено скоро разрушиться, казалось ей еще достойным интереса. Да и на меня она едва обращала внимание после того, как угасла ее вера в силу моей любви; а иногда мне казалось даже, что в ее взоре появляется огонь непримиримой ненависти, более ужасный, более страшный, чем то беспредельное презрение, с которым она раньше обращалась со мной. Можно ли удивляться после этого, что она мне не доверяла? Кто теряет веру хотя бы в одного святого, вскоре будет отрекаться от распятого и от Пресвятой Девы! Вот почему, я думаю, она заставила меня дать эту странную клятву!
Однако Ян Ольеслагерс не удовлетворился этим объяснением.
— Все это хорошо, — сказал он. — Это служит лишь доказательством твоей любви. Но это ничуть не объясняет странное желание графини быть непременно похороненной в часовне замка.
— Но ведь она была графиня д'Оль-Ониваль.
— Ах, полно, она была Леа Леви, которая называла себя Станиславой д'Асп! И чтобы я после этого поверил, что ею вдруг овладело такое страстное желание покоиться в урне среди твоих предков!
— Однако ты сам видишь, что это так и есть, а не иначе!
Фламандец снова взял завещание и стал рассматривать его со всех сторон. Он прочел его еще и еще раз, однако не мог найти в нем ничего особенного.
— Ну, что же делать, — сказал он. — Я тут ничего не понимаю.
Ян Ольеслагерс должен был ждать четыре дня в Ронвальском замке. Каждый день он приставал к графу, чтобы тот исполнил наконец волю покойной.
— Но этого нельзя, — говорил граф, — ведь ты видишь, какое облачное небо сегодня.
Каждая буква завещания была для него строгим законом.
Наконец после полудня на пятый день небо очистилось от облаков. Фламандец снова напомнил графу о том, что пора исполнить волю умершей, и граф сделал необходимые распоряжения. Никто из слуг не должен был покидать замка, только старый садовник и два его помощника получили приказание взять с собой заступы и пойти с графом.
Они прошли через парк и обошли тихий пруд. Яркие лучи солнца падали на черную черепицу часовни, играли в листве белоствольных берез и отбрасывали трепещущие тени на гладкие песчаные дорожки. Все вошли в открытую дверь часовни, граф слегка помочил пальцы в святой воде и перекрестился. Слуги подняли одну из тяжелых каменных плит и спустились в склеп. Там рядами стояли по обеим сторонам большие красные урны с гербами графов д'Оль-Ониваль. Они были закрыты высокими коронами, и на горлышке каждой урны висела на серебряной цепочке тяжелая медная дощечка с именем и датами покойного.
