в армии и был ли он на фронте. Я ответила, что его не успели мобилизовать. Тогда он улыбнулся и заметил, что мужу крупно повезло, так как, несмотря на войну, он цел и невредим, а вот ему придётся ходить всю жизнь с отметиной на щеке. Будучи по профессии медицинской сестрой, я объяснила ему, что такие шрамы через несколько лет зарастают и становятся впоследствии почти не видны. Баумфогель заметно обрадовался и стал настолько любезным, что приказал принести в кабинет две чашки чёрного кофе. Боясь за мужа, я не посмела отказаться от гестаповского угощения.
— О чём вы ещё говорили?
— Он очень подробно расспрашивал меня о нашем материальном положении, о детях. Их у нас трое — два сына и дочка. Самому младшему, Анджею, не исполнилось тогда и семи месяцев. Гестаповец всем интересовался: здоровы ли наши дети, какими болезнями переболели, слушаются ли родителей. Он был так внимателен, что во мне пробудилась надежда. Короче говоря, я уже была готова поверить, что Зигмунда выпустят на свободу. Я уверяла этого фашиста в том, что муж и другие арестованные невиновны, что они стали жертвой чьих-то наветов — на фабрике работало много фольксдойчей, которые наговаривали на поляков, сводя таким образом личные счёты с ними. Баумфогель с пониманием кивал, поддакивал, говорил мне, что такие случаи действительно бывают, но он-де умеет отличить правду от лжи и у него ни один невиновный не пострадает.
— Мягко стелет, да жёстко спать, — сказал майор Мусял.
— Вдруг Баумфогель встал и подошёл к письменному столу, — продолжала пани Якубяк. — Я заметила, что он нажал кнопку звонка. Когда через секунду в кабинет влетел караульный, шеф гестапо сбросил маску. «Взять эту сумасшедшую дуру и вышвырнуть за дверь! — заорал он. — Если вздумает появиться здесь ещё раз, приказываю застрелить на месте!» А мне бросил напоследок: «Ваш муж — опаснейший бандит. Его давно бы уже следовало ликвидировать. Но вы не расстраивайтесь. Мы завтра его расстреляем и исправим это досадное упущение». Караульный схватил меня за локоть и выволок из кабинета в коридор, а затем и из здания гестапо. Это чудовище слов на ветер не бросало. На другой день все арестованные рабочие были расстреляны. — Пани Якубяк достала носовой платок, чтобы вытереть слёзы.
Качановский снова протянул ей фотографию.
— А кабинет вы не узнаёте?
— На снимке видна только часть кабинета, — сказала Мария Якубяк, — Помню, что в нём висел портрет Гитлера и стоял письменный стол. Но тот ли это кабинет, не могу сказать. То, что я в нём пережила, вытравило затем из памяти все мелкие подробности. Помню, правда, что это было большое помещение, с двумя окнами.
— А этих двух гестаповцев вы никогда не видели?
— Нет, они мне не знакомы.
— А заключённого?
— Мне кажется, я его где-то видела, но ничего конкретного сказать не могу.
— Видели во время оккупации или после войны?
— Не хочу вводить вас в заблуждение.
— Вы не заметили во время визита в гестапо, не лежала ли у Баумфогеля на письменном столе плётка?
— Нет, плётки не было. Хорошо помню, что ничего похожего там не было, а вот какие-то цветы стояли на столе.
— Взгляните ещё раз на снимок. Цветы, которые вы видели, стояли в этой вазе?
— Не помню. На вазу я тогда не обратила внимания.
— Она из хрусталя очень высокого качества и отличается оригинальной формой.
— Цветы я хорошо запомнила, но плётки ни на столе, ни в каком-либо другом месте кабинета не видела. Больше, пожалуй, я ничего не смогу сказать. Хотелось бы побывать на судебном процессе над Баумфогелем, чтобы взглянуть ему в глаза и напомнить о той нашей беседе. Но разве соизмеримо чувство удовлетворения, которое я, наверно, при этом испытаю, с тем, что мне пришлось пережить по вине этого человека! Пусть даже суд определит ему высшую меру наказания — замученных по его приказу людей не воскресить.
— Вы очень важный свидетель обвинения, — сказал подполковник. — И прокурор, наверно, захочет, чтобы вы подтвердили свои показания перед судом.
— В любой момент готова повторить всё, что вам рассказала, слово в слово, — заверила пани Якубяк. — Истина дороже всего.
Подполковник Качановский провёл в Брадомске несколько десятков таких бесед. Ему не пришлось разыскивать нужных людей. Как только по городу разнеслась весть, что милиция ищет свидетелей преступлений Рихарда Баумфогеля, в комендатуру повалил народ. Люди приходили и рассказывали истории, от которых даже сегодня, спустя почти четыре десятилетия, кровь стыла в жилах. Качановский все показания записывал на магнитофонную ленту и фиксировал в официальных протоколах. Когда после недельного пребывания в Брадомске офицер милиции вернулся в Варшаву, прокурор Щиперский откровенно порадовался успехам динамично развивающегося следствия.
— Мы уже проделали такой объём работы, — заявил он подполковнику, — что могли бы приступить к составлению обвинительного заключения. Затягивают дело лишь требования защиты и самого подозреваемого. Несмотря на то что власти Белорусской Советской Социалистической Республики идут нам навстречу и мы заручились поддержкой со стороны генерального консульства ПНР в Минске, розыск потенциальных свидетелей на территории СССР потребует продолжительного времени.
— Другого я и не ожидал, — буркнул Качановский. — Весьма сомнительна целесообразность такого розыска. Боюсь, что адвокат Рушиньский заинтересован только в одном — взвалить на наши плечи побольше работы и создавать всевозможные завалы на пути расследования. Готов поспорить на что угодно — он тоже не верит в невиновность своего подзащитного.
— Возможно, вы и правы, — согласился прокурор, — но как защитник он полагает, что обвиняемый имеет право использовать любой шанс для доказательства своей невиновности. Вот почему Рушиньский выдвигает одно требование за другим.
— А мои люди должны по его прихоти, — возмутился офицер милиция, — забросить на несколько месяцев все свои дела и разгребать пыль в старых архивах бывшего Государственного управления по репатриации.
— Удалось кого-нибудь найти?
— Похвалиться особенно нечем. Выявили небольшую группу граждан, проживающих в окрестностях Несвижа. Они подтвердили, что гитлеровцы вырезали всех жителей деревни Бжезница, в которой, кстати, проживало несколько человек с фамилией Врублевский. В основном это потомки мелкопоместной шляхты, обосновавшейся в тех краях с прадедовских времён и кормившейся щедротами магнатов Радзивиллов, которым принадлежали огромные Несвижские латифундии. Никто из тех, кого мы нашли, не слышал о чудесном спасении одного из этих Врублевских и его дальнейшей судьбе. В общем, Баумфогель позаботился о безупречной легенде. Она помогла ему внедриться в партизанское движение, а затем вступить в Войско Польское, где он сумел заполучить фальшивые документы на имя Врублевского.
— Всё это мы и должны ему доказать, — заметил прокурор. — Вот почему работа ваших сотрудников и розыск на территории Белоруссии приобретают для нас особое значение.
Выждав несколько дней, Качановский позвонил адвокату Рушиньскому и попросил его заглянуть при случае в столичную комендатуру милиции. Адвокат не заставил себя долго ждать и на следующий день появился в кабинете подполковника. После взаимного обмена подозрительно сердечными приветствиями офицер милиции сразу, фигурально выражаясь, взял быка за рога:
— Мне приятно сообщить вам, пан меценас, — сказал он, — что. мы сделали всё от нас зависящее для того, чтобы ваши претензии были удовлетворены в кратчайший срок.
— Такая радостная весть — бальзам для моей души, — ответил Рушиньский. — Я постоянно помню, что моё сотрудничество с вами, пан подполковник, всегда развивалось— и в прошлом вы неоднократно могли в этом убедиться — наилучшим образом. Если милиция временами и допускала в своей работе какие-то промахи, а это случалось, как все знают, довольно часто, я, со своей стороны, старался сделать всё необходимое, чтобы направить её на путь истинный.
