— Не вижу существенной разницы. Одни говорили — шрам, другие — родимое пятно.
— Слышали ли вы, что Баумфогель был ранен под Ченстоховом во время польской кампании 1939 года?
— Да, немцы об этом болтали. Рассказывали, что след оставила шальная пуля, но высказывались и другие версии, в частности что это отметина от осколка гранаты.
— Шрам — это след, — начал объяснять свидетелю Рушиньский, — который остаётся на коже после раны или травмы, тогда как родимое пятно представляет собой деформацию какого-то участка кожной ткани; Эта деформация чаще всего заметна уже в Момент появления ребёнка на свет. К родимым пятнам относятся, например, и так называемые родинки. Значит, вы говорите, сначала вам попалась на глаза фотография человека в мундире, который, как сообщала газета, является Рихардом Баумфогелем, то тесть задержанным милицией шефом брадомского гестапо?
— Да, всё именно так и было, — признал свидетель.
— Ну, а как потом проходила очная ставка?
— Я увидел десяти человек, стоящих в один ряд. У всех на лице были красные пятна, совершенно разные. Помня, как выглядит родимое пятно на фотоснимке Баумфогеля, я сразу указал на этого человека. Помимо всего проче, он был похож — мне сразу вспомнилось прошлое — на того Баумфогеля, образ которого сберегла память, несмотря на то что с той поры минуло сорок лет.
— А если бы вам не удалось рассмотреть на фотографии, как выглядит это родимое пятно, сумели бы вы сегодня узнать Баумфогеля?
Свидетель наморщил лоб и пожал плечами,
— Вряд ли. Вот если бы мне кто-нибудь Напомнил об этом пятне, тогда другое дело. Должен заметить, что я несколько раз видел шефа гестапо и могу подтвердить, что у него действительно красовался рубец на правой щеке. Ну, а насколько прочно отложился этот факт в моей памяти, затрудняюсь сказать.
— Высокий суд, — обратился к судьям адвокат, — теперь мы воочию убедились в том, чего стоят очные ставки, проведённые милицией.
Затем давала показания свидетельница Мария Якубяк. Она повторила, при каких обстоятельствах произошло её знакомство с Баумфогелем, подробно рассказала о беседе с ним. Прокурор на этот раз хранил молчание. Рушиньский буквально засыпал свидетельницу градом вопросов.
— Узнали ли вы Баумфогеля во время очной ставки?
— Да, узнала.
— Благодаря предварительному ознакомлению с известной вам фотографией?
— Скорее благодаря рубцу на Щеке. Когда я увидела стоящих в ряд людей с красными родимыми пятнами на лицах, мне вспомнился Баумфогель и его тёмно-красный шрам. Я была просто поражена тем, что спустя столько лет этот шрам по-прежнему выглядит свежим. Меня как медицинскую сестру трудно чем-либо удивить, но другого такого случая в моей практике не припоминаю. Шрамы после ран действительно всегда заметны на коже, но со временем они делаются почти не видны.
— Почему вы постоянно употребляете слово «шрам», а не «родимое пятно»?
— Баумфогель в беседе со мной совершенно однозначно подчеркнул, что шрам у него возник после раны, полученной на фронте. Помню, как он обрадовался, когда я сказала, что постепенно шрам побледнеет и станет совсем незаметным.
— Но вы всё же не будете отрицать, что видели снимок Баумфогеля, опубликованный в нашей печати?
— Да, видела, но мне попался экземпляр газеты с очень нечётким изображением.
— И всё же родимое пятно можно было различить?
— Тогда я не обратила на него внимания. Может быть, попросту приняла за пятнышко на бумаге, появившееся из-за плохого оттиска или некачественной типографской краски. С нашими газетами такое часто случается, И только на очной ставке я вспомнила об этом шраме.
— Вы не могли бы вспомнить, как выглядел кабинет Баумфогеля?
— Мне трудно его описать. Тогда, после нервного потрясения, вызванного арестом мужа, все мои мысли были заняты только одним: как уберечь его от смертельной опасности. Но всё же я запомнила, что это была большая комната с двумя окнами. В глубине стоял письменный стол, на нём было два Или три телефонных аппарата, ещё ваза с какими-то цветами. За столом — кресло с высокой спинкой, а впереди — два стула. Посредине комнаты лежал большой пёстрый ковёр, который я сразу узнала, так как видела его раньше на вилле доктора Голдштайна, где не раз ассистировала этому известному врачу при проведении сложных хирургических операций. Доктор Голдштайн был прекрасным специалистом и имел обширную частную практику. Он считался одним из самых состоятельных жителей Брадомска. Немцы упрятали его в еврейское гетто, а виллу занял немецкий староста. Ещё до ого вселений гестапо вывезло оттуда наиболее ценные вещи и мебель,
— Сын доктора Голдштайна, — пояснил судьям прокурор, — вызван в суд в качестве свидетеля и будет давать показания.
— Помню также, — продолжала Якубяк, — на стене между окнами висел портрет Гитлера. Это была не обычная фотография, а написанная масляными красками картина в солидной дубовой раме. В углу кабинета стоял круглый столик красного дерева и три кожаных кресла. Именно за этим столом мы и расположились тогда с Баумфогелем.
Рушиньский вынул из портфеля большую копию известной уже на всю страну фотографии и вручил её свидетельнице. Точно такая же копия была приобщена к делу, и ещё один экземпляр хранился у прокурора.
— Взгляните на этот снимок, — попросил адвокат. — Отличается ли чем-нибудь запечатлённый фотографом кабинет от того, в котором вы были?
— Боюсь ввести вас в заблуждение, — ответила Якубяк, напряжённо всматриваясь в фотографию. — Ведь в тот момент я меньше всего обращала внимание на меблировку кабинета шефа гестапо. Кроме того, на снимке видна только часть комнаты. Но я не вижу здесь ни телефонных аппаратов, ни ковра на полу.
— А письменный стол тот же самый?
— О столе ничего не могу сказать, но вот портрет Гитлера — явно другой. Тот, который я видела, был намного больше. А на снимке портрет Гитлера — это обычная фотография, какие немцы развешивали в учреждениях. Кроме того, тот портрет висел между окнами, а этот — на стене над письменным столом.
— Высокий суд, — прервал её прокурор Щиперский, — у меня создаётся впечатление, что защита своими вопросами толчёт воду в ступе, сознательно затягивая дело. Обвинение никогда не утверждало, что на снимке представлен именно кабинет Баумфогеля, а не какая-то другая комната в здании гестапо в Брадомске. Возможно, что перед нами кабинет, сфотографированный в Петркове, Ченстохове или даже в самом Берлине, куда шефа гестапо часто вызывал его друг и покровитель Рихард Гейдрих. Для настоящего процесса это обстоятельство не имеет никакого значения. Более важен для нас тот факт, что на фотографии мы имеем возможность видеть обвиняемого в мундире гауптштурмфюрера СС. Всё остальное не существенно.
— Мои вопросы мотивировались желанием показать, что этот снимок не знакомит нас ни с кабинетом Баумфогеля в Брадомске, ни с самим Баумфогелем, — объяснил свою позицию адвокат. — Мы вообще имеем дело с какой-то неизвестной фотоработой, которая, по странному стечению обстоятельств, оказалась почему-то в архиве Главной комиссии по расследованию гитлеровских злодеяний в Польше. Всё обвинительное заключение, базирующееся исключительно на этой фотографии и на весьма сомнительных, как высокий суд только что убедился, очных ставках, вообще бездоказательно.
— Я нисколько не сомневаюсь, — возразил прокурор, — в том, что Личность на фотографии и человек, сидящий на скамье подсудимых, — одно И то же лицо. Этот факт засвидетельствован экспертизой, проведённой в Кракове, между прочим, по инициативе защиты. Что же касается подозрительных очных ставок, о которых соблаговолил высказаться пан меценас, то я хотел бы довести до сведения судей следующую информацию: из шестидесяти восьми свидетелей только четверо не были уверены в том, что видят перед собой Рихарда Баумфогеля.
— Я прочитал протоколы очных ставок и вовсе не хочу обвинять следствие в недобросовестности. — заметил Рушиньский. Вместе тем я утверждаю, что почти все эти свидетели говорили те же слова, что и
