предназначавшейся для вермахта. В «Гортензии» я проработал два с половиной года. Однажды меня предупредили, что в поле зрения гитлеровцев попала и моя особа, а это уже попахивало арестом. Необходимо было исчезнуть из города, пока не поздно. Перед уходом из Петркова я получил явку партизанского отряда, который формировался в лесах под Каменьском. В нём я нашёл своё место в боевом строю, по-прежнему под именем Яна Майорека.
— Свидетель, а почему вы не сообщили командованию отряда своё настоящее имя и воинское звание? — спросил прокурор.
— В партизанском движении были вообще приняты не имена, а клички. Я, например, выбрал кличку Лигенза. А своё воинское звание не сообщил потому, что это могло быть расценено как желание стать командиром отряда, которым в тот период руководил бывший старший сержант. Я не испытывал ни малейшего желания выступать в роли его конкурента.
— Правильное решение, — буркнул себе под нос председатель.
— Наш отряд был малочислен, всего двадцать человек, да и тех можно было назвать, фигурально выражаясь, приходящими партизанами: парни из окрестных деревень нередко возвращались после задания в свои дома, а потом снова собирались в отряде для проведения той или иной боевой акции. С оружием дело обстояло неважно. Весь наш арсенал с оставлял и/ несколько старых польских пятизарядных винтовок, два немецких шмайссера, самое разное холодное оружие и гранаты из расчёта по четыре штуки на брата. Патроны были на исходе. Мы решили улучшить ситуацию с оружием за счёт разоружения немецких солдат и налётов на небольшие посты жандармерии. Несколько таких дерзких акций действительно удалось, хотя захваченные трофеи не оправдали ожиданий. Но немцы после этого начали настоящую охоту за отрядом. Должен также подчеркнуть, что мы поддерживали постоянную связь с Петрковом, где размещалось руководство подпольного военного округа.
— Вы имеете в виду округ Армии Крайовой? — спросил председатель.
— Да. В Петркове нас снабжали одеждой и другими необходимыми партизанам вещами. Там мы имели несколько надёжных поставщиков, которые доставляли заказанные товары на партизанские «маяки». Трудно переоценить роль, какую играли в лесной лагерной жизни такие, например, вещи, как фонарики и батарейки. Наш снабженец привозил фонарики с какой-то ченстоховской фабрики, а батарейки — из самой Варшавы. На всю жизнь, наверно, врезалось в память название батареек — «Карбо».
— Да, но разве это так важно? — вставил замечание прокурор Щиперский.
— Итак, в августе 1942 года наш маленький отряд был неожиданно атакован немецкой жандармерией. Фашисты незаметно подошли к нашему лагерю и на рассвете открыли огонь. В этом несомненно была и наша вина. Роковую роль сыграла, по-видимому, потеря бдительности, то, что мы преступно уверовали в спасительную силу лесной чащобы. Нельзя также сбрасывать со счетов и неопытность нашего командира. В завязавшейся перестрелке несколько партизан, в том числе и старший сержант, были убиты. Недолго раздумывая, я принял на себя командование отрядом и попытался организовать отпор врагу. Однако силы оказались слишком неравны, надо было думать об отходе. Кое-как нам удалось вырваться из окружения, хотя и с потерями. Отряд двигался, теряя бойцов, в направлении Брадомска. Ребята надеялись оторваться от преследователей, чтобы выйти затем на партизанскую явку, находящуюся в городе. В случае удачи мы могли там передохнуть и собраться с силами. Всё шло по плану, но при подходе к Брадомску отряд напоролся на патруль жандармерии. Вновь завязалась перестрелка. Я был ранен и потерял сознание. Потом мне удалось узнать, что моим товарищам всё-таки удалось отбиться и уйти в безопасное место.
— Что же, они вас бросили? — спросил один из заседателей,
— В тех условиях взять меня с собой они не могли. Надо было меня добить, но они, видимо, решили, что я мёртв. Очнувшись, я понял, что нахожусь в камере гестапо в Брадомске. За мной ухаживали как за важной птицей. Причины такой заботливости я хорошо понимал. Самоубийство, наверное, было бы самым лучшим выходом из того положения, в каком я оказался, но мои опекуны не отходили от меня ни на секунду, Возле кровати постоянно сидел охранник, а лечащий немецкий врач имел задание поскорее поставить меня на ноги. К несчастью, рана быстро заживала, и с каждым днём я чувствовал себя всё лучше и лучше. Наконец на двенадцатый день врач решил, что я достаточно здоров для того, чтобы мною могли заняться сотрудники гестапо, Мне помогли одеться, после чего два охранника подхватили меня под руки и поволокли в кабинет Баумфогеля. Тогда-то и произошла наша первая встреча. Он сидел за своим огромным письменным столом в сорочке с короткими рукавами, Когда меня втащили в кабинет и я, превозмогая боль, прислонился к стене, Баумфогель обрушил на меня поток грязной площадной брани.
— По-польски?
— Да, другого языка в беседах со мной он не признавал. Ему не требовался переводчик, потому что он говорил на польском языке ничуть не хуже нас с вами. «Ну что, Лигенза? — обратился он ко мне. — Ты, наверно, несмел и мечтать попасть сюда. Уж я побеспокоюсь, чтобы тебе оказали здесь достойный приём». Я молча проглотил эту фразу. Что мне ещё оставалось делать? Он знал почти всё о нашем партизанском отряде, знал даже мой псевдоним. «Молчишь? Ну, мы тебе язык развяжем. Ты у нас даже арии начнёшь петь. И расскажешь обо всём, что тебе известно. Вшивые грязнули, в партизаны им, видите ли, захотелось. Ты скоро почувствуешь, что значит быть партизаном. Мы не дадим тебе быстро умереть». Меня вдруг охватило дикое желание броситься на этого эсэсовца и придушить его голыми руками. Если бы только были силы! Но я был настолько слаб, что каждую секунду боялся рухнуть на пол. Помню, что с достоинством ответил ему: «Я офицер польской армии в чине капитана. Вы можете меня убить, но оскорблять меня я никому не позволю». Мои слова произвели магическое действие. Баумфогель мгновенно взял себя в руки. «Я не знал, что вы офицер и тем более капитан. В каком полку вы служили и где сражались?» Женевская конвенция не запрещает солдату, попавшему в плен, называть противнику свою часть и место сражения, в котором он оказался в плену. Поэтому я назвал свой полк и сообщил, что мы были разбиты в сражении под Кутно. «Понимаю, — сказал Баумфогель. — Вы пошли в партизанский отряд, чтобы вас не отправили в лагерь». — «Не забывайте, что я давал воинскую присягу. Мы проиграли под Кутно и в других сражениях, но война ещё не закончена», — ответил я.
Гауптштурмфюрер СС спросил меня о некоторых подробностях военных операций, проведённых армиями «Познань» и «Поможе», а также об атакующем манёвре, выполненном войсками под командованием генерала Кутшебы. Эти военные «секреты» были общеизвестны и не представляли никакой военной тайны. Я отвечал на вопросы, ничего не скрывая и не утаивая. Мои ответы, по-видимому, убедили его, что он действительно имеет дело с кадровым офицером, потому что у него вдруг прорезались и любезность, и внимательность. Причём он настолько в этом преуспел, что даже пригласил меня присесть на стул, стоящий перед письменным столом.
«Мне хорошо понятны ваши чувства, пан капитан, — сказал Баумфогель. — Если бы я мог, то приказал бы отправить вас как военнопленного в лагерь для офицеров, но я, увы, не всемогущ. Моя власть не безгранична. Двое наших солдат из патруля были тяжело ранены, а среди тех, кто попытался перехватить вас в Петркове, есть несколько убитых. Гестапо в Петркове ежедневно бомбардирует меня телефонными звонками с просьбой передать вас в их руки. Единственное, что я могу для вас сделать, — это отправить в концентрационный лагерь. Не в Освенцим, а в Дахау. Там, кажется, немного получше. То есть я даю вам шанс выжить в этой войне. Вы поедете в лагерь как человек, попавшийся на противозаконных торговых махинациях. А с нашими, из Петркова, я как-нибудь договорюсь».
— Всё это было как сказка про доброго волка, — продолжал Саменьский. — До сегодняшнего дня теряюсь в догадках, чем я заслужил такое сочувственное отношение к своей особе. Я был готов к смерти и не строил в отношении себя никаких иллюзий. Партизан, захваченный с оружием в руках, мог только молиться о том, чтобы ему был ниспослан быстрый и безболезненный переход в мир иной. В какой-то момент нашей чуть ли не дружеской беседы гауптштурмфюрер СС нажал кнопку звонка. На пороге появился охранник, и шеф гестапо приказал: «Заберите заключённого и отведите в его камеру. Проследите, чтобы он не жаловался на плохую пищу. Передайте врачу, чтобы ежедневно менял ему повязки».
— Свидетель, были ли у вас ещё встречи с Баумфогелем? — спросил прокурор.
— Это была не единственная встреча. Утром — по-моему, на четвёртый день — дверь моей камеры распахнулась и в неё вошёл человек, которого я вижу сегодня на скамье подсудимых…
— Это был не я! — возмущённо закричал обвиняемый. — Я не Баумфогель!
— Войдя в камеру, — продолжал свидетель, — Баумфогель спросил: «Как вы себя чувствуете, капитан? Сегодня вас отправят, как я и говорил, в Дахау. Так не забудьте, что вы спекулировали
