Кофе обжигает губы, и хорошо, а иначе как узнаешь, что еще жива. Ночь кончилась, но ее отголоски пока не умолкли, так, вернувшись из путешествия, долго слышишь мерный стук колес. Два красавца– аргентинца мечтательно поглядывают по сторонам, они безобидны, не притянут тебя взглядом.
— Инженеры, знаешь, да?..
У них есть профессия — значит, твердо стоят на ногах. Они тоже зевают и потягиваются. Не так–то легко высвободиться из тенет ночи.
— Который час?
— Да утро уже!
В просвете между домами показывается солнце. От ночи у прохожих остались только длинные тени. Продавцы газет объявляют новое число звонко, будто возвещают о начале нового царствования. Свежие газеты пачкаются, прохожие снимают перчатки. У жизни запах теплых рогаликов и свежих простынь, которые ждут полуночников. Как мягко мы перекочевали в утро.
— Пока, подружка!
— Счастливо тебе!
— Счастливо.
Улица прозрачна, свет переполняет ее, как вода канал. Первые трамваи дребезгом и лязгом будят город. К площади Пигаль, к площади Клиши поднимаются танцоры, поднимаются женщины. Им зябко, и зябкий свой инструмент они прячут, будто в футляры, в пальто. Люди шагают, переговариваются, светел утренний шум. Меха, бальные платья расцвечивают толпу красочными пятнами. Стая перелетных птиц снялась с места…
А утренний холодок пощипывает щеки…
Манон вернулась к себе, в свою голубятню, растворила ставни.
…Столица, а притворилась деревней — вставшее солнце осветило только одну колокольню, самую простенькую, оставив в тени все дворцы, все каменные украшения. Солнце обозначило один громоотвод, твою защиту, один флюгер, который сообщит о ветре, оно позволило лишь одной птице прилететь в город.
«Что случилось? Почему я так счастлива?»
Мужчины… она не делает между ними различий, хотя среди них встречаются филантропы, и они были бы разочарованы. Ведь их сочувствие — щедрый и благородный дар — нужно заслужить безысходным страданием. Но! На мужчинах свет не сошелся, ни на их пороках, ни на их добродетелях. Бескорыстны, нерасчетливы? Тем хуже для вас!
У окна всего–навсего девчонка, она протерла глаза и почувствовала: как же хорошо жить! Почему? Да потому что сердце время от времени расцветает… Девчонка шепчет сама себе: «Живем, старушка!»
* * *
Рядом юный мальчик, а тебе грустно. Почему? В мальчика нельзя влюбиться, в лучшем случае он вроде младшего брата, молодые — они еще ничто, пустое место…
— Манон…
У него ребячий рот, красивые веки: у мужчин они уже дряблые.
— Манон… я впервые…
— Милый мой малыш!
До чего юнцы восторженные, обнимают, целуют, благодарят. Им кажется, что они и тебя порадовали, ты их не разубеждаешь. Они так неуклюжи, ты учишь: «Женщины — существа хрупкие, с нами нужно обращаться нежно»… Наука пойдет впрок, они будут нежны с теми, кого полюбят.
— Манон, тебе грустно? Да, она грустит.
Его изумляет, что нагота может умиротворять, успокаивать; лицо, шея, грудь, бедра — это же все едино, одна и та же плоть.
— Ты прекрасна, Манон.
Он выбирает самое ласковое, самое красивое слово. Его переполняют смутные образы, какие обычно теснятся в голове школьников, обнаженная женщина — часть его самого.
«Он думает, что я так же молода, как он сам…» Манон прижимается головой к его плечу. Они ровня, идут по жизни рука об руку, но только одну минутку. Завтра он ее обгонит. «Я вещица. Взял и положил обратно. Подружка из бара…»
Она встретила брата, не различив родового сходства.
Он закрыл глаза. Его лицо — сжатый кулачок, воля читается в складках губ. На щеках тень: неведомый мужчина еще дремлет.
«Милый мой мальчик… ты пока еще полый, только розово–золотистая оболочка. В моих объятиях сегодня вечером ты почувствовал себя победителем, вот лицо у тебя и отвердело, будто кулачок. В тебе зарождается мужчина».
— Манон…
— Отдыхай! Будь умницей. У тебя вся жизнь впереди…
* * *
Манон на балконе, парит над городом, поднимается. Приближается ночь, и в сумерках без давящей перины дневных хлопот так отчетлив и так явственен каждый звук. Просвистел, отбывая, скорый — как отчаянно он пожаловался…
Фасады домов опираются на неверный свет витрин. «Да, у меня вот такая жизнь». В вышине зажигается окно за окном, словно звезды.
Старичок учил ее, застегивая пиджак:
— Ты выбрала грязное ремесло. Ты заслуживаешь лучшего. Машинистки зарабатывают по шестьсот франков в месяц, выходят замуж, живут счастливо. Хорошо бы и тебе переменить образ жизни.
Манон смотрит ему в глаза:
— Вы сейчас это поняли? Да? А ведь я согласна, возьмите меня замуж.
Такому, Сюзанна, хочется дать по морде!
* * *
— Пожалуйста… не мучайте меня! А кто ее мучает, дурочку?
Бородач с лорнетом смеется. Юнец, похожий на девочку, крепко зажал ее локтем и заставляет пить. Край бокала уперся в стиснутые зубы — может и разбиться. Третий, пьяный вконец, говорит с медлительной важностью:
— Она не понимает… Брось с ней возиться… — Ему кажется, что девицу пытаются чему–то научить.
— Нет, она выпьет или получит пощечину! Бородач хохочет.
Метрдотель, он только обслуживает, он человек–невидимка, руки, которые подают ликеры, никого не тревожа. Но она увидела метрдотеля:
— Они меня мучают.
Но метрдотеля это не касается. Он вежливо затворяет за ними дверь.
«Какая красная у меня щека…» Она смотрится в зеркальце, и у нее текут слезы. Потом она пудрит красную щеку.
Три посетителя за другим столиком смотрят на нее с сочувствием.
Он поправляет манжет. Рука белая–белая. «Точь–в–точь молочный поросенок», — приходит ей в голову. Что же, идти с ним? Да ни за что!
— Я сейчас вернусь…
Сбежала. Ох, какое облегчение! Улица… Ночной холод. Люблю холод!..
— Ну, как? Хорошо поужинали?
— Да, Сюзанна, но… Я сбежала.
— Да–а, это на тебя похоже!.. Но ты не права!
Ночь только началась, а Манон оставило мужество. Ночь… тяжелая ночь…
— Я так к тебе привыкла, Сюзанна, но я тебя не люблю. Тебя ничем не проймешь, ты толстокожая. Говоришь мужчинам, что твое ремесло тебе опротивело, потому что им нравится спать с чувствительной лапочкой, но от души расхохочешься, если тебя пощекотать. И поддержка тебе не нужна,
