они? И так понятно: девица тотчас зардеется, скромно потупит небесные свои очи, прикроет алые губы ладошкой и прошепчет:
— Да как же не хотеть, надёжа-государь? Ведь об этом всякая мечтает — от Понта Чёрного до Рифей-горы... А я тебе богатыря рожу!
Хоть и невелика была голова у государя царя Всея Великия, Малыя, Белыя и Пушистыя Еруслани, но как-то и он ведь сообразил, что перестарался в неустанной борьбе с наследниками, а надо ведь царство на кого-то оставить. Цари с королями вообще-то полагают себя бессмертными до тех пор, покуда не начинают на ровном месте спотыкаться и забывать лица слуг, физиономии стражников и рожи бояр.
А после девичьего согласного шёпота он бы Патифон Финадеич, и объявил бы ей день свадьбы — то есть нынешний день. А что тянуть-то? Мало ли что?
Виделась уже ему широкая постель с пуховой периной, семью подушками мал мала меньше и одеялом из лоскутов самых драгоценных тканей.
Только не стала красна девица краснеть — наоборот, побелела и небесные свои очи не потупила, а нахально вытаращила, и ротик ладошкой не прикрывала, а разинула, как уж могла.
— Ах ты, прыщ ватиканский! Ах ты, вошь лобковая, неуместная! Мерин бесхвостый! Кошак холощёный! Титька тараканья! Думаешь, не осталось твоими стараниями в Еруслании ни чести, ни гордости девичьей? Да я лучше за разбойника лютого пойду, какого сгоряча да сдуру под твою ручонку костлявую подвела! Он хоть на мужика похож! Ты давно ли на себя в зеркало-то глядел, жаба бородавчатая?
Стражники, приволокшие пред государевы очи дерзкую девицу, от ужаса попадали на пол — только алебарды сбрякали. Они и уши себе заткнули, дабы не слышать таких охулительных речей. Будь при Аннушке верное её коромысло, так окончить бы Патифон Финадеичу свои деньки до срока.
Но не было при Аннушке Амелькиной коромысла, да и руки ей на всякий случай связали.
Патифон Финадеич, противу ожидания, не разгневался, но умилительно улыбнулся:
— Огонь-девка! Зелье-красавица! Такая царица и нужна в царстве нашем! Твёрдая, неуступчивая, чтобы все боялись! Кроме меня, конечно. А что я тебя маленько постарше буду — так это не беда! Лекари говорят, что от зрелого мужчины и молодой девицы дети на редкость удачные выходят. Стерпится — слюбится. Ещё и спасибо скажешь да повторить попросишь. А кроме того, выписал я из Ватикана особого мастера-молодильщика. Он мне кожу на лице подрежет, на затылок натянет, в узелок завяжет — и я словно двадцать годов сброшу! Все в Ватикании так делают — и кардиналы, и легаты, и нунции. Вражескую науку обратим на пользу Отечеству!
Но не порадовала Аннушку возможность выйти за подтянутого красавца.
— Тебя, дедушка, не на роже, а в другом месте подтягивать надобно. Только, боюсь, и целый полк того не в состоянии сделать: про нестолиху твою всему миру известно! Семью канатами не подымешь!
Такие слова для всякого мужчины — что пинок промеж ног. Но только не для царя. Патифон Финадеич продолжал улыбаться.
— Верно ты, красавица, печёшься о здоровье моём и силе. О будущем мыслишь, в завтрашний день заглядываешь! За это люблю тебя ещё крепче и выбор свой верным полагаю! Обо всём я позаботился! Везут, везут мне из Ватикана особую горькую пилюльку: проглочу её, и помолодею не только лицом, а и всем остальным добром! Тебе подруги да фрейлины завидовать станут, и понесёшь ты с первой же ночи, мне и всему народу на радость...
— Может, и понесу, — неожиданно согласилась царская невеста. — Тебя понесу из опочивальни, дохленького. Присплю я тебя, как младенчика... Тут уж точно будет народу радость!
От этого в государе и кончилась всякая умилительность.
— Дура деревенская! — завизжал он. — Блаженства своего не понимаешь! Верно говорят, что народ к счастью железной метлой надо подгонять. Вот отдам тебя моим молодцам...
— Ладно, — сказала красавица. — У молодцев, может, чего и получится, хотя и в этом я сильно сомневаюсь...
Она пнула пёстрым лаптем валявшегося рядом стражника.
— Вот видишь — правильно сомневалась. Из этого уже течёт, да только не кровь молодецкая...
— В башню её! — кричал Патифон Финадеич. — Сиди там и жди лютой казни заодно со своим разбойником! Передумаешь — скажешь. Я не тороплюсь, у меня ещё всё впереди...
Тут он, конечно, ошибался, но Аннушку действительно утащили в башню, сунули в одиночную камеру — точно такую же, как у Луки Радищева. Только приставили к ней не тюремщика-томильщика, а тюремщицу Флегетоновну, рябую и щербатую. Была она верной женой Водолаги. Царь поощрял семейственность в их рядах. Коли родители всю жизнь за злодеями надзирают, так и детки их пойдут тою же стезей. А то со стороны набирать — себе дороже: разве пойдёт хороший и верный человек на такую должность?
Аннушке в тюрьме пришлось куда солонее, чем Луке. Он-то привык в своей школярской и разбойничьей жизни к неудобствам. А она была девушка чистоплотная, несмотря на бедность. И понимала, что в застенке-то красота её быстро увянет, и станет она противна самой себе. Мужики об этом как-то не задумываются, о красоте, а которые задумываются, так те и не мужики вовсе, а так, лишнее бремя в штанах таскают.
«Помучится — и согласится. А куда ей деваться?» — рассуждал Патифон Финадеич. Но всё-таки велел давать ей воды побольше, да мыло душистое, да гребешок, да зеркальце — только не ватиканское, стеклянное, а медное, чтобы не зарезалась осколком. Желал он ей и косу отрезать — вдруг удавится? — но не решился, не хотел красоту портить. А то потом покупай ей за рубежом парики — одно разорение выйдет!
По-государственному мыслил государь.
Аннушка же о государстве и не думала — во-первых, не женское это дело (а в тюрьме сидеть — разве женское?), во-вторых, думала она о Луке. И чем дольше думала, тем тошнее становилось. И никаким он ей не злодеем представлялся — слишком у него лицо было простое для злодея. А для суженого — в самый раз.
Увы, бывает, что истинная любовь не только плохо кончается, а и начинается неважно.
ГЛАВА 16
Ум Луки Радищева уже не находил себе места в атамановой голове.
Слишком многое открылось ему.
Кроме того, лиценциат Агилера всё излагал так складно и ладно, что постепенно Лука начал ему верить — хотя не всегда и не всему.
Новых весточек от доброго Тиритомбы не приносили: то ли Патифон Финадеич отправил бедного пииту за Рифей, то ли случилось что похуже.
— Не томись — уже скоро! — ободрял его Водолага. — Скоро твои мучения кончатся. Вместе с тобой. На Злобном месте. Государь никак не может тебе достойную кару придумать. Говорят, всех палачей собрал и остался недоволен. Вздохнул батюшка наш, говорят, и молвил с великой печалью: «Опять придётся к Западу на поклон идти, просить у Кесаря самолучшего палача, платить ему золотом...» Вот такие, как ты, и разоряют нашу державу! Оттого и землепашец беден, и ремесленник в обносках, и солдат голоден, и семьи тюремщиков недоедают..
Рожа у Водолаги была шире, чем у Луки, раза в три.
— Так ты то, что у тебя в доме не доедают, сюда приноси, — устало сказал Радищев.
Известие о ватиканском палаче его не порадовало. Он-то надеялся, что Аннушка придёт к Злобному месту, хотя бы из любопытства, а он выкрикнет ей напоследок что-нибудь красивое о своей любви. Может быть, даже по-латыни. Что-нибудь из Овидия. И ей стыдно станет, и поймёт, глупая, кого потеряла...
А кесаревы палачи, по слухам, вырывают у казнимых язык, чтобы они не ляпнули какой крамолы и могли только вопли да стоны издавать на страх прочему народу.
— Ты не о брюхе, а о своих провинностях думай! — назидательно сказал Водолага и пошёл прочь, гремя ключами.
Ничего не оставалось, как позвать дона Агилеру. В самом деле, не о своей же мнимой вине
