российские политики. В одном из московских парков лежат снятые с постаментов гигантские памятники Ленину, Сталину, Дзержинскому и другим идолам советской эпохи — немое свидетельство падения ложных богов. Тело самого Ленина все еще лежит в Мавзолее, но прежнего интереса больше не вызывает. Взглянуть на него стремятся лишь туристы.
Но меня из всей нынешней российской статистики больше всего поразили результаты одного социологического опроса: 61% населения считает себя христианами. И это несмотря на самую радикальную в истории попытку уничтожить веру!
«Цельтесь в небо — попадете и в землю; цельтесь в землю — не попадете никуда!» — писал Клайв Льюис[61].
Советский эксперимент XX века ярко иллюстрирует вторую часть этой формулы Льюиса. В наши дни символом национального покаяния сияет неподалеку от Кремля восстановленный храм Христа Спасителя. В советские годы на его месте был выстроен бассейн, но теперь храм вернулся.
Если бы коммунистам удалось построить в СССР счастливое и богатое общество, в нынешней России храмов бы не возводили. Кстати, верующих всегда больше в тех странах, где в материальном плане живется неважно: нищета и тяготы заставляют людей искать надежду и смысл вне материального мира.
В богатой Швеции и США другие проблемы. Забывать о духовном мире людей заставляет материальное изобилие. По цифровому кабельному телевидению постоянно показывают фильмы для взрослых, а религиозные передачи можно пересчитать по пальцам. Сладкозвучные голоса сирен, зовущие к материальным благам, которые можно потрогать, попробовать на вкус, увидеть, увлекают нас прочь от мира незримого.
Может ли вера противиться соблазнам видимого мира? В одном из романов Джеймса Пауэрса герой задает вопрос: «Можно ли сделать святость такой же привлекательной, как секс?» Роман повествует о молодом спортивном красавце, который становится священником и обнаруживает, что жажда истины не заменит удовольствий тела.
Некоторые мои знакомые не устояли перед соблазном внебрачных связей. Один из них сказал: «Я знаю, что это плохо. Но с ней я чувствую себя любимым и сильным. Да, я многое потерял: доброе имя, семью и, быть может, работу. Но зато у меня есть любовь, которая насыщает не только душу, но и тело. Любовь, которая питает все клетки тела. С Богом такое невозможно».
Любая зависимость, не только сексуальная, заглушает тихий Божий голос. И удивляет смирение Бога: Он не наложил запрет на земные удовольствия, которые, как Он знает, могут погасить или затмить духовную жажду.
Вернувшись из России домой, я отправился в местный супермаркет. Стоя в очереди, я разглядывал журналы. Как же названия журналов отражают сужение интересов! Канули в лету Look («Взгляд») и Life («Жизнь»), а появились сначала People («Люди»), а потом Us («Мы») и Self («Я»). К Ladies' Home Journal («Журнал для домохозяек») добавились Good Housekeeping («Домоводство»), потом Shape («Форма») и Cosmopolitan («Космополитан»). Почти на каждой обложке женщины: в спортивных костюмах или совсем уж откровенных нарядах вроде бикини. Можно подумать, что мужчины в Америке повывелись.
Я оглянулся на женщин в очереди. Большинство из них были, мягко говоря, полноваты, что характерно для Соединенных Штатов. А еще близоруки, сутуловаты, с родинками и дефектами кожи, подчас неряшливо одеты. Все мы знаем: журналы лгут, но почему–то покупаемся на посулы, что белозубая улыбка, идеальная стройность и блестящие волосы дадут вечное удовлетворение.
Вскоре после этого я побывал в доме престарелых, где несет служение моя жена. Люди, живущие в таких местах, махнули рукой на телесное совершенство. Они носят тренировочные костюмы и свободную одежду с застежками–липучками: главное не сексапильность, а простота и удобство. Некоторые пользуются подгузниками для взрослых. У всех морщины. Тело ослабевает и слушается хуже, чем в молодости. В таких лечебницах вопрос Пауэрса «можно ли сделать святость такой же привлекательной, как секс?» звучит как издевка.
В этом доме живет один из самых знаменитых в прошлом спортсменов города. По стенам его комнаты развешаны пожелтевшие вырезки из газет 1970–х годов. Сам спортсмен болен старческим слабоумием, не узнает даже членов семьи и не откликается на собственное имя. Вспоминается итальянская пословица: «Когда шахматная партия окончена, короли и пешки возвращаются в одну коробку».
Однажды я побывал в соборе ирландского города Уотерфорда. Мне хотелось посмотреть знаменитый надгробный памятник — он считается одним из лучших в Ирландии, — установленный над могилой Джеймса Раиса, благочестивого мэра этого города. Памятник изображает разлагающееся тело Раиса: его пожирают черви и жабы. Мэр умер, когда нависла над всей Европой тень «черной смерти» — эпидемия оспы. Надпись же на памятнике гласит: «Прохожий, кем бы ты ни был, остановись, прочти и плачь. Я то, чем ты будешь, и я был тем, кто ты есть сейчас». Физический мир может быть очень привлекательным, но он имеет свои ограничения.
Одну из своих работ философ Жак Эллюль начинает с честного признания: «В этой книге я буду писать о том же, о чем и в других: буду вглядываться в мир, в котором живу, попытаюсь его понять и сравнить с другой реальностью, в которой тоже живу, но которая совершенно неверифицируема».
Перед каждым исследователем духовного мира стоит сходная задача.
В автобиографической книге «Семиярусная гора» Томас Мертон вспоминает, как, читая поэзию Уильяма Блейка, убедился в «мертвом, эгоистичном рационализме, который сковывал мой ум и волю»[62].
В итоге Мертон пришел к выводу, что «есть лишь один путь жизни — жить в мире, насыщенном Божьим присутствием и Божьей реальностью».
Впоследствии Мертон попал в монастырь (Гефсиманское аббатство), где его поразила сила места, целиком посвященного молитве. Под этим впечатлением он даже написал, что Гефсиманское аббатство «объединяет страну воедино, предотвращает вселенную от распада».
Еще на раннем этапе своего духовного пути Мертон сказал: «Очень скоро мы доберемся до точки, когда просто скажем: «Верую» или «Отказываюсь верить»».
Вера бывает подобна маятнику не только в обществе, но и в отдельных личностях…
Иисуса ничуть не удивляло, что, вопреки всем знамениям, люди в Него не верят. Он предсказывал: «Если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят» (Лк 16:31). Меня также не изумляет, что не все верят в невидимый мир, особенно в эпоху активного освоения мира видимого, осязаемого. У многих в голове не укладывается, как может существовать Незримое, лежащее за пределами человеческого разума.
Почему же верю я сам? Почему, подобно Эллюлю, пытаюсь во всех своих книгах сопоставлять мир гор, деревьев, компьютеров и телефонов с иной, абсолютно не верифицируемой реальностью? Почему, подобно Мертону, делаю дерзкий прыжок веры?
Можно, конечно, сослаться на опыт обращения. Обратился я во время учебы в колледже. Это был миг настоящего преображения. Он разделил мою жизнь на две половины: время неверия и время веры. Однако понятно, что скептика это не убедит: всем моим прозрениям он предложит альтернативные объяснения.
Можно сказать о лучах света, которые иногда (редко, согласен) разрывают границу между зримым и незримым мирами. Однако и это для скептика пустой звук. Приходится опираться на «убедительность иррационального опыта» (Вильям Джемс).
В дни скептицизма я желал несомненного вмешательства свыше. Хотел железных доказательств, что невидимая реальность существует. Сейчас потребность в чудесах у меня почти отпала, отчасти потому, что материалистический взгляд на мир кажется мне ущербным. Вслушаемся в тонкие соприкосновения миров! Разве можно свести всю романтическую любовь к биохимии? Разве не заметна в красоте и природе печать гения, Создателя, пред Которым можно лишь склониться? Не просыпаемся ли мы, подобно Иакову, от дремы с восклицанием: «Истинно Господь присутствует на месте сем, а я не знал!» (Быт 28:16).
