— Не беспокойтесь, я все уберу.
Но Анна уже развернула пакет и во все глаза уставилась на печенку, красновато-бурую, набухшую кровью, с белыми жилками в мякоти. Лицо ее побледнело.
— Фрёкен Эмелин, я отдам ее собаке. Унесу. Да мне и пора уж идти.
Анна скороговоркой начала объяснять: ей всегда боязно, как бы продукты не стали припахивать, уберешь их и забудешь, а они начинают вонять, и потом, вечно беспокоишься, вдруг они испортятся и придется все выбросить… А разве можно выбрасывать еду, в наше-то время…
— Понимаю, — сказала Катри. — Спрячешь, а потом вонища. Что ж вы не откажетесь от продуктов, которые быстро портятся? Если потроха и ливер вам не по вкусу, предупредите заранее, что терпеть их не можете. Зачем вы заказываете печенку?
— Да я не заказывала, это он сам! Ну а поскольку он любезно отложил…
— Хорошенько запомните, — медленно проговорила Катри, — лавочник вовсе не любезный и не добрый. Он очень злой человек. Он знает, что вы боитесь печенки.
Выйдя на задний двор, Катри закурила сигарету. Темнота сгущалась теперь буквально с каждой минутой.
Анна Эмелин поспешила к окну веранды и увидела, как высокая черная фигура спустилась по косогору, а внизу, на дороге, силуэтов стало два — из сумерек навстречу женщине словно вынырнул громадный волк. Бок о бок они зашагали обратно в деревню. Анна стояла у окна, сердце щемило смутной тревогой. Пожалуй, самое милое дело — выпить чашечку кофе, прямо сейчас… но Анне вдруг расхотелось. Пустяк, конечно, но ей было теперь совершенно ясно, что кофе она не любит и, в сущности, не любила никогда.
3
Дома Катри прямо в шубе села на кровать — она очень устала. Велик ли выигрыш и каковы потери? Ведь первая встреча необычайно важна. Катри закрыла глаза и попробовала четко восстановить в памяти недавние события, но не сумела, все расплывалось и ускользало прочь: и сама Анна Эмелин, и ее лампы под абажурами, и безлико изысканные комнаты, и осторожная их беседа. Зато печенка на столике для мытья посуды — это очевидная данность, явь. Зачем я унесла ее? Ради Анны? Нет. Ради меня самой, чтоб выиграть лишнее очко? Нет, думаю, что нет. Шаг был чисто практический: лежавшее на столе кровавое нечто пугало ее, и надо было его убрать. В моем поступке не было ни коварства, ни бесчестности. Но ведь человек никогда не знает наверняка, никогда нет у него настоящей, полной уверенности, что он все же не воспользовался некой формой презренного лакейства, лести, откровенного обмана, всей этой мерзкой рутиной, к которой от лени безнаказанно прибегают везде и всегда, чтоб получить желаемое, скажем преимущество, а подчас и просто потому, что приличия требуют хорошенько подмазаться и улизнуть… Нет, по-моему, я особо не подмазывалась. Этот раунд проигран. Но по крайней мере игра была честная.
Матс сделал новые чертежи, они лежали, как всегда, на самом виду, на столе. Он никогда не говорил о своих моделях, но хотел, чтобы Катри их видела. Чертил он неизменно на голубой миллиметровке — на ней было легче вести расчеты в масштабе, — и лодка всегда была одна и та же — большая, с мотором и рубкой. Катри заметила, что он изменил погибь палубы. И рубка стала ниже. Она внимательно просмотрела его пометки, стоимость лесоматериалов и двигателя, затраты рабочего времени — фактические данные, которые ей обязательно придется проверить, иначе его надуют. Чертежи были выполнены превосходно. Не просто мальчишеская мечта о лодке, но солидная работа. Катри догадывалась, что за всем этим стоят долгие и терпеливые наблюдения, та любовь и забота, что отданы единственной всепоглощающей идее. Для Матса Катри брала в городе книги — всё, что было в библиотеке о кораблях и лодках, об их устройстве, а еще захватывающие морские приключения, поэтому в руки ей попадали главным образом книги для мальчишек-подростков. И вместе с тем, чуть ли не извиняясь, Катри старалась приохотить брата к другим книгам, которые называла художественной литературой.
— Да читаю я их, читаю, — говорил Матс. — Только ничего они мне не говорят. Событий в них маловато. Я понимаю, это замечательные книжки, но на меня они наводят скуку, и все. Какую ни открой, вечно про людей, которым плохо живется.
— А как же твои матросы и жертвы кораблекрушений? Им ведь тоже плохо?
Матс качал головой и с улыбкой объяснял:
— Это совсем другое дело. И они столько не болтают, понимаешь?
Но Катри не отставала. На каждые четыре свои книжки он непременно должен был осилить одну из ее, всего-навсего одну. Она тревожилась, как бы Матс не заблудился в мире, где зло жизни замаскировано выдуманными приключениями, в которых торжествуют добро и справедливость. Чтоб порадовать сестру, Матс читал ее книги, но в рассуждения о них не пускался. Первое время она расспрашивала, что да как, он же коротко бросал: «Замечательная книжка, просто блеск!» И Катри прекратила расспросы.
Они вообще редко между собой разговаривали. Они молчали вдвоем, молчали спокойно и непринужденно.
Матс пришел, когда на улице давно уже стемнело. Явно торчал у Лильебергов. Катри не одобряла этого. Он вечно хвостом ходил за Лильебергами — в надежде, что они заведут разговор о лодках. Братья относились к Матсу хорошо, по-доброму, как относятся к домашним животным: им дозволено быть рядом, но в расчет их не принимают. Вот и ее брата в расчет не принимают. Катри накрыла на стол, и они поужинали, как всегда уткнувшись каждый в свою книгу. Эти «книжные» трапезы издавна были самой тихой порою дня, исполненной невозмутимого и благодатного покоя. Однако сегодня вечером Катри не могла читать, вновь и вновь она мысленно возвращалась в дом Анны Эмелин и вновь и вновь выходила оттуда побежденная. Всё она Матсу испортила. Катри оторвала взгляд от книги, в которой ни слова больше не понимала, и посмотрела на брата. Абажур на лампе, что стояла между ними, был дырявый, и от этого на лице у Матса лежала как бы тончайшая сетка из света и тени, напоминая Катри то ли зыбкие тени листьев на лугу, то ли солнечные блики на песчаном дне водоема. Одна лишь Катри и видела, какой он красивый. Ей вдруг ужасно захотелось поговорить с братом о той наболевшей задаче, которая ни на миг не выходила у нее из головы, растолковать ему свои понятия о чести, оправдаться, нет, не оправдаться, только объясниться, поговорить обо всем том, о чем ни с кем, кроме Матса, не поговоришь.
Но я не могу. У Матса нет секретов. Потому он такой и загадочный. Никто не смеет его тревожить, пусть безмятежно живет в своем незамысловатом и чистом мире. Да он, наверно, и не поймет меня, огорчится только и решит, что мне плохо. И что я, собственно, стану растолковывать… Знаю ведь, главное — действовать открыто, и сражаться я должна как можно честнее.
Матс поднял глаза от книги, спросил:
— Ты что?
— Ничего. Как книжка-то, интересная?
— Ага, — кивнул Матс. — Как раз читаю про морское сражение.
4
Вечерами в деревне было очень тихо, ну разве что дворняжка какая-нибудь затявкает. Все сидели по домам, обедали, ужинали, из всех окон лился свет. И, как обычно, сыпал снег. На крышах лежали тяжелые снеговые шапки, а проторенные за день дорожки вновь укрывались свежей белизной, и по бокам их все росли и росли плотные белые насыпи-сугробы. Недра этих сугробов были изрыты узкими ходами и пещерами, которые ребятня выкапывала каждую оттепель. А поверху стояли снеговики — люди, кони, чудища с зубами из обрезков жести и глазами из угольков. Когда мороз крепчал, этих красавцев поливали водой, чтоб они как следует заледенели. Однажды, остановившись рассмотреть один из ребячьих истуканов, Катри увидала, что дети изобразили ее самое. Вместо глаз они вставили желтые стекляшки, на голову напялили старую меховую шапку и рот сделали узкий, похожий на щель. И вся фигура была прямая,
