показания приборов. Мы тренировались каждый день, замеряя положение солнца в полдень и положение звезд на рассвете и закате. Мы все еще были в районе Северных шельфов, всего милях в двадцати от того места, где утонули Баркли с Барфилдом. Когда мы не шли вперед, нас сносило назад течением. Ей все это ужасно нравилось, что и было тем последним штрихом, который делал гармонию нашего бытия полной. Поначалу я думал, что она просто терпит все это из-за того, что мне нравится море, яхты и все такое, и потому, что для нас это единственная возможность скрыться от своих преследователей, но она искренне увлеклась всем, что связано с морем. Наверное, в ней заговорила кровь ее предков, викингов.
Как-то раз, когда я снимал в полдень показания приборов, а она смотрела, как я это делаю, она вдруг сказала:
— Мы всегда будем помнить это время, до конца своих дней. Правда?
Я взглянул на нее.
— Конечно. Но не забывай, что это только начало. — Да, конечно, — согласилась она.
На следующий день, после обеда, нас накрыл тропический ливень. Она загорала на носу в плавках от купального костюма, а я читал ей вслух «Сердце тьмы» (книжка в бумажной обложке завалялась у меня в багаже). Вдруг мы увидели, что небо на востоке темнеет. Мы бегом спустились в каюту. Я положил книгу и снял свои рабочие брюки и ботинки. На палубу обрушились потоки воды. Ветра, впрочем, особого не было. Как только с палубы смыло соль, я закрыл сливы и открыл крышку бака для пресной воды. Когда бак наполнился и я снова завинтил крышку, Шэннон вышла на палубу с флаконом шампуня в руке. Она улыбалась мне сквозь сплошную завесу дождя.
— Давай помогу, — сказал я.
Мы с серьезным видом уселись на палубе, так сказать, валетом, и принялись вытаскивать заколки из ее прически (ее волосы были собраны в пучок). Дождь лил сплошным потоком. Я выдавил немного шампуня себе на руки, и мы принялись намыливать ей голову, стараясь взбить пену, что из-за сильнейшего дождя удавалось с трудом. Ее уже порядком загоревшее тело было обнажено до пояса, так что она была похожа на индуса в белом тюрбане. Наши глаза встретились, и она засмеялась. Мыло потекло у нее по лицу. Я поцеловал ее, и во рту у меня остался вкус мыла. Мы хохотали до упаду, держась друг за друга, все время, пока дождь не промыл ее волосы. Потом мы сами не могли взять в толк, что нас так рассмешило.
Когда взошло солнце, мы уселись на кокпите, прихватив с собой полотенца, и принялись сушить ее волосы. На фоне гладкой загорелой кожи ее лица и плеч они блестели как свеженачищенное серебро. Даже если я проживу до девяноста лет и никогда больше не увижу ничего прекрасного, я все равно не буду внакладе.
Вечером, когда мы готовили ужин, она снова переоделась в белое платье, а когда вышла из носовой части каюты, в руке у нее был флакончик духов. Она коснулась мочки уха стеклянной пробкой и чуть застенчиво улыбнулась мне.
— Я знаю, это смешно, — говорит, — но духи оказались в моих вещах…
— Ничего смешного тут нет, — сказал я строго. — На этом судне в обязанности старпома входит нанесение на мочку уха небольшого количества определенного вещества каждый вечер, перед ужином. За нарушение этого правила старпом будет оштрафован в размере дневного заработка. Занесите это распоряжение в книгу ночных распоряжений.
— В книгу ночных распоряжений? — переспросила она, и я впервые увидел в ее глазах лукавые смешинки. — Как у моряков все просто делается! Я раньше не верила.
Мы были безумно счастливы, и нам было все равно, когда мы доберемся до Юкатанского пролива. Но еще два раза мне случалось проснуться ночью и почувствовать, что, лежа рядом со мной, она мучается чем-то недоступным моему пониманию. Лежит совершенно неподвижно, смотрит в небо, а сама напряжена до предела, как человек, застывший от ужаса.
Мне так и не удалось разобраться, в чем было дело. Она не допускала меня до этого уголка своей души.
ГЛАВА 16
Она любила купаться и не особенно боялась акул. Я стал учить ее плавать по-настоящему, и она делала невероятные успехи. Это давалось ей легко и естественно, хотя она ни в коем случае не была женщиной спортивного типа. Большинство хороших пловчих совсем не спортсменки. Для того чтобы хорошо плавать, не обязательно наращивать мощные бицепсы.
Мы плавали часами, даже когда ветер был достаточный, чтобы идти под парусом. Мы так наслаждались райским уединением, что не могли сосредоточиться на такой мелочи, как продвижение вперед. Не кидаться же, в самом деле, к парусу всякий раз, когда подует ветерок. Мир, ограниченный тропиками Козерога и Рака, был для нас изысканным блюдом, которым можно наслаждаться всю лсизнь. Мы купались, лежали по ночам, прижавшись друг к другу и глядя на звезды, ловили рыбу, читали, ныряли с аквалангами.
Ныряние сразу увлекло ее. Страха она никакого не испытывала, с самого начала. Вначале мы были в районе Северных шельфов, и на третий день она уже спускалась вместе со мной на дно отмели, где глубина составляла всего десять морских саженей. Ей нравилось наблюдать за стайками рыб. В их разновидностях она не разбиралась, поэтому принимала большинство встреченных рыб за морских окуней.
— Они такие смешные, — говорила она смеясь. — Они вовсе не пугаются меня, а делают обиженный вид, будто я поступила очень скверно, потревожив их.
— Выражение физиономии у рыб Очень обманчиво, — сказал я. — Может быть, они восхищались твоей фигурой. У тебя такие красивые ноги.
— А я и не знала, — сказала она с гримаской. — В последнее время ты совсем не говоришь о моих ногах. Наверное, уже целый час.
— Ты ведь знаешь, зачем я отпускаю все эти шуточки?
Она перестала смеяться, и глаза ее наполнились нежностью.
— Да, я понимаю, что это необходимо, Билл. Если не разряжать напряжение шутками, от такого обилия ощущений можно вообще потерять дар речи.
— Вот если бы мы были римлянами, мы смогли бы четко выразить в словах самые сильные эмоции, — сказал я. Задумался над этим на минуту, потом добавил: — Нет, к черту это. Тогда мне пришлось бы снова менять название яхты на имя какой-нибудь черноволосой богини. Лучше уж оставайся такой, какая есть.
Поднялся хороший, крепкий бриз. Мы поставили парус, и шестнадцать часов шли по направлению к проливу. Потом опять был штиль, и двое суток нас сносило течением к северо-западу. На восьмой день после гибели Баркли и Барфилда мы оказались на северной оконечности шельфов, там, где кончается банка Кампече и начинается глубоководье.
В полдень мы сняли показания приборов и произвели расчеты. Мы находились на 23°50′ северной широты и 88°45′ западной долготы. Посмотрев на карту, я обнаружил, что глубина в этом месте была сто морских саженей.
Было жарко, воздух абсолютно тих, волны на бескрайних просторах залива не было, только легкая зыбь. Справа по борту в воде плавала какая-то деревяшка. На ней сидела чайка и смотрела на нас. Из воды вырвалась стайка летучих рыб. Они понеслись над морем, отлетая рикошетом от зыби, как прыгающие по воде камешки.
Накануне Шэннон была как-то тише, чем обычно, и, проснувшись ночью, я обнаружил, что она снова лежит без сна.
— Что такое, ангел мой? — спросил я. — Тебя что-то беспокоит?
— Ничего. Просто я думала о нас с тобой, Билл. Неважное я принесла тебе приданое. — Голос ее звучал вроде нормально.
— О чем ты! — удивился я.
