любил какую-нибудь готовую на всё Готовку. Это всего лишь хорошо знакомый (и теперь уже, к сожалению, всем без исключения — даже детям и нищим) “нал-безнал” — отвратительнейшее порождение нового времени, нисколько не лучшее старого “андерграунда” или фальшивого, но почти безобидного, литинститутского — “мастер”.
Мне приходилось бывать в Москве, однако я никогда не приближался к зданию Литературного института на Тверском бульваре и тем более — к зданию общежития.
Страх перед воспоминаниями удерживал меня. Что-то огромное, тёмное и грузное (казавшееся даже больше меня самого) лежало внутри меня, и из-под низу эту пугающую массу подмывало тоненьким дрожащим лучиком гибкого и тугого мелодичного ручейка. Ручеёк, оставляя щекочущее леденяще-безумное чувство, тыкался то туда, то сюда, угрожая пробиться сквозь тёмную массу и обрушить её. И теперь, не зная (впрочем, как и всегда до этого), что будет дальше, что последует за крушением тяжёлого непрозрачного холма, занимавшего почти всё место у меня внутри, я боялся этого крушения.
Страшные головные боли преследовали меня все эти годы. Кроме этого, стали происходить и другие, очень неприятные вещи…
Ну так вот…
В сентябре этого года на улице Горького-Тверской я лицом к лицу столкнулся с Валерой Солтузом, бывшим литинститутовцем, третьестепенным персонажем настоящего повествования, теперь ещё более сутулым и ещё более худым, чем несколько лет назад.
Я не желал разговаривать с ним, но всё же мы постояли несколько минут посреди тротуара, мешая прохожим и неловко обмениваясь малозначащими словами.
— А знаешь, — сказал Солтуз, пряча почему-то глаза, — Лиза Петрова ушла в монастырь.
— Да? — спросил я, взглянув вверх, где сероватое небо пересекали троллейбусные провода, затем переведя взгляд на огромную витрину на противоположной стороне улицы и на чёрные босые манекены, сидящие в ней, затем уставившись на брюки Солтуза, порванные буквой “Г” и аккуратно заштопанные.
— Давно? — спросил я.
— Года два назад, — ответил Солтуз.
Попрощавшись с Солтузом и сойдя с Тверской, я шёл некоторое время переулками любимейшего из городов по направлению к центру, затем торопясь, почти бегом, снова выскочил на Тверскую и, поймав такси, поехал в гостиницу.
В номере, не снимая плаща, я сел к телефону и довольно быстро узнал телефоны всех Кобриных, проживающих в Томске. Через несколько минут мне ответила Анна Михайловна, мама Игоря Кобрина.
— Игорь в больнице, — сказала она, как говорят о чём-то тяжёлом и неприятном, но давно привычном.
Я в это время глядел в окно номера на остывающий в жиденьких тучках и городских дымах закат.
— А что с ним? — глупо переспросил я.
Анна Михайловна заплакала.
Некоторое время я слушал короткие гудки, затем повесил трубку.
