и приступил к еде, пробормотав, как бы извиняясь перед братом:
— Знаешь, у меня после боя всегда аппетит появляется. Все внутри перегорает, один сухой воздух остается.
Евгений улыбнулся. Теперь он окончательно узнал своего братишку. Час назад, когда они вместе намертво зажали немцев в селе, он еще не знал, кто этот командир, но ему понравилось, что командир был смел, что с горсткой бойцов он вырвался на окраину села, не зная, что перед ним целый батальон немцев. Как же приятно узнать в этом боевом командире младшего брата, паренька, оставленного дома, и увидеть, каким он стал на фронте.
Евгений заметил какое-то особенное сияние в глазах Машеньки и сейчас же догадался, кто помогает Мите быть смелым. Он смотрел на брата и его товарищей-комсомольцев, словно старый, много испытавший ветеран, смотрел и думал об этом поколении. Еще недавно они сидели за школьной партой, за институтским столом, слушали лекции, учились… И вот пришли сюда показать, чему же их выучили. Что привело их сюда? Мысль о славе, о подвигах, которые они вычитали из романов, или коммунистическое воспитание, которое приучило их быть всегда там, где нужны смелые… Знают ли эти комсомольцы, что ждет их через час? Он еще раз взглянул на Митю и Машеньку и снова убедился в том, что уже подумалось ему — даже здесь, на краю смерти, они живут с любовью.
В избу неожиданно вошел Миронов. Евгений поднялся навстречу, сразу заметив его необычайную бледность. Миронов движением руки приказал ему сесть. Быстро оглядел раненых, сказал:
— Не так уж много… — Медленно стал расстегивать шинель, но снять не мог, бессильно опустился на скамейку.
— Вам плохо? — спросила Машенька, наклонившись к нему.
Миронов не отвечал. Опустив голову на грудь, тяжело дышал, словно в обмороке.
— Пожалуйста, Иван Алексеевич, выпейте вина, — сказал Евгений, ставший таким же бледным. Он боялся за своего командира. Подполковник заметно слабел, но не уходил в госпиталь. Он стремился на запад и устало шутил, когда кто-нибудь из подчиненных говорил об отдыхе:
— Столько времени я уходил на восток, что теперь грешно отдыхать…
А Евгений, слушая грустную шутку, с болью угадывал, что волевое напряжение может каждый час оборваться.
Дрожащей рукой Миронов взял стакан вина, с трудом проглотил его. Несколько минут сидел, опустив голову, потом обвел всех тусклым взглядом, заметив страх в глазах окружающих, заставил себя улыбнуться, чтобы приободрить их, но улыбка вышла такая, что Евгений, закусив губу, сел рядом с ним, обхватил его за спину:
— Иван Алексеевич, может быть, вам камфару впрыснуть? Может, на самолете отправить в Москву? Я сейчас схожу в штаб, доложу генералу.
Миронов покачал головой:
— Сейчас все будет хорошо. Это с мороза. Здесь душно. Дайте мне еще глоток вина.
Машенька подбежала к печке, но баклага с вином была пуста. Она растерянно остановилась, но сейчас же со всех сторон к ней потянулись руки с недопитыми кружками, стаканами.
Миронов через силу улыбнулся, качая головой, казалось, ему даже трудно говорить. Глухой свист вырывался из его груди при каждом вздохе.
— Только один глоток, — с трудом сказал он.
Выпил. Еще несколько минут сидел, опустив голову на руки, словно пытался удержать уходящую силу. Отдышавшись, поднял голову и заметил в глазах бойцов все нарастающий страх, которого не стыдятся и не скрывают. И тогда, чтобы отвлечь от себя их внимание, сказал, кивая на раненых:
— Раненых мало. Это вторая наша победа. — Взглянул на Евгения, словно спрашивая, помнит ли он недавний их разговор, и сейчас же сказал: — Не забывайте главного — фашистам, фашистам смерть, а нам жизнь! — При этом слове он будто воскрес и уже твердым голосом сказал: — Довольно отдыхать. Надо гнать немцев, не давать им отдыха. Мы отдыхать будем потом. Теперь надо работать! Задача — окружить прорвавшиеся по шоссе обозы и отрезать их ударом со стороны деревни Малево. Немцы думают, что мы позволим им накопить резервы, а мы еще раз обойдем их с тыла и посмотрим, как они бегают. Все.
Следующей ночью полк Миронова вместе с приданным ему батальоном Московской Коммунистической дивизии после длинного и тяжелого марша по лесам вышел в немецкий тыл и занял исходное положение для атаки по обеим сторонам Можайского шоссе.
Весь день полк скрывался в лесах, подтягивая артиллерию. Митя удивлялся огромному количеству противотанковых пушек, которые сопровождали полк. К вечеру пушки были подвезены к самому шоссе, там же заняли позиции расчеты бронебойщиков, вместе с ними засели добровольцы — истребители танков. Митя со взводом сейчас лежал возле самого шоссе, замаскировавшись кустами и поломанными щитами противоснежного заслона. На той стороне шоссе лежала рота Евгения. У них были отрыты окопы, им было теплее, чем истребителям, которые могли выдать себя, если бы изрыли снежную целину. Но знать, что брат где-то рядом, чувствовать, что он увидит тебя, поможет тебе, было так приятно, что Митя примирился и с морозом, и с резким ветром. Перед уходом на операцию Машенька наполнила флягу Мити горячим вином, она все еще грела бок, иногда Митя делал глоток, но берег запас для боя.
Он хорошо знал задачу, но все-таки обомлел, когда увидел черную и белую лавину танков, с ревом двинувшуюся мимо них по шоссе и обочинам дороги на Москву. Танки шли так быстро, была столь страшна их тяжелая сила, быстрота движения, что Мите показалось: через час они прорвутся к Москве. Почему они должны пропустить их, почему им не дали приказ жечь и стрелять по этой черной лавине. Часть танков не была даже замаскирована — кто встретит их, если Митя и его бойцы должны безмолвно пропустить их? Он сжимал бутылку с горючей смесью и отчетливо понимал, что может уничтожить одну из этих ревущих машин и умереть, но все-таки сначала уничтожить, а между тем по цепи передавали приказ подполковника: замереть и не выдать себя! А танки шли все стремительней, вот они уже скрылись, послышалось более тихое гудение грузовых машин, рокот бронетранспортеров, визг мотоциклов с прицепными колясками, на которых сидели автоматчики. И в этот момент лес ожил. Небо покрылось пламенем слитного залпа. И в тот же миг затарахтели автоматы немцев, послышались более гулкие раскаты русских автоматов и пулеметов, машины с ходу ринулись с насыпи вниз, в них полетели зажигательные бутылки, а к шоссе уже бежали бойцы в длинных маскировочных халатах и коротких белых полушубках. Машины разворачивались и валились в кюветы. Немцы, остановленные страшным шквалом огня, бежали, спрыгивая с горящих машин, падая под короткими взрывами гранат. Немцы бежали к лесу, а оттуда, пригибаясь к гривам коней, мчались конники, срубая бегущих немецких солдат. Митя привстал в своей норе, восторженно наблюдая вдруг осветившиеся леса, поля, стремительную картину разгрома.
Кто-то крикнул на него. Митя вспомнил, что его задача — держаться так, как будто его здесь и нет, что это мертвое поле, и снова прилег за бугор. Он затих, всматриваясь в медленно надвигающуюся темноту, как вдруг снег вокруг него стал алым. Он взглянул в сторону Москвы, куда ушли танки, и увидел, как встала поперек шоссе и по всему горизонту огненная стена. Она озарила подмосковную землю, словно утренняя заря.
Железный поток ворвался в это пекло, перед ним был огненный вал, такой же, каким в далеком прошлом славяне останавливали конницу монголов. По всему горизонту пылал этот огненный вал, сложенный из сена, хвороста, соломы, политый горючим. Танки пытались прорваться сквозь него, но вспыхивали, не успев пробиться. И, накрывая вал сверху завесой рвущегося металла, ударила русская артиллерия. Тогда заметавшиеся танки, отсеченные от пехоты, повернули обратно.
Теперь Митя понял, зачем он лежал здесь всю эту декабрьскую ночь. Противотанковая артиллерия подполковника Миронова встретила бегущие танки пламенем зажигательных снарядов. Митя встал и с яростным криком швырял бутылки с горючим, тяжелые противотанковые гранаты, опять бутылки. Но теперь в гуле танков не было ничего страшного, танки ревели, как испуганные животные. Они вспыхивали, срывались с шоссе, подорванные гранатами, вертелись на одной гусенице, а по спрыгивающим с них немцам били автоматчики.
Евгений видел эти черные столбы рвущихся и горящих танков, видел выскакивающие из укрытий маленькие фигурки истребителей, люди бросались к танкам, будто забыли об опасности.
В эту декабрьскую ночь, самую великую в жизни Евгения, он не видел ночи. Пылающая стена ярости, преградившая врагу путь к Москве, светила, пока ей на смену не пришла заря.
