Весне болезненной безмолвно уступила
Зима пора надежд и светлого труда, —
Растекшись по крови, бесцветной, как вода,
Все существо мое зевота затопила.
Железным обручем сдавило мне виски,
Как будто скобами прижата крышка гроба,
Один брожу в полях и разбирает злоба:
Так разгулялся день, что не унять тоски.
На землю упаду, здесь аромат разлили
Деревья, здесь мечту похоронить я рад,
Изрыв зубами дерн под стебельками лилий,
А скука ширится от солнечных оград,
Где наглая лазурь качается со смехом,
И пестрый гомон птиц ей отвечает эхом.
Страх
Не ради твоего податливого тела
Я здесь, мой поцелуй не всколыхнет, пойми,
Неправедных волос, ах как бы ты хотела
Отречься от грехов, завещанных людьми.
В угарном забытьи мы головы уроним,
От совестливых снов отгородив сердца.
Так долго ты лгала, что о потустороннем
Узнала более любого мертвеца.
Порок бесплодием отметил нас обоих,
Но черствым камнем он заполнил пустоту
Твоей груди, а мне, а мне невмоготу
Предсмертный слышать хрип в сердечных перебоях.
Я, как от савана, спасаюсь от гардин,
Я умереть могу, когда усну один.
«Устав от горького бездействия и лени…»
Устав от горького бездействия и лени,
Порочащей полет победных просветлений
И славу, что меня ребенком увела
От неподдельного лазурного тепла,
Устав еще сильней, стократ сильней от вечной
Повинности копать в ночи бесчеловечной
Могилы новые, изрыв бесплодный мозг
(Что вам сказать, Мечты, когда рассветный воск
С лиловых роз течет бесцветными ручьями,
И рушится земля в почти готовой яме?),
Наскучив тягостным искусством, я уйду
От сострадательных упреков и в саду,
Холодный к прошлому и дружеским советам,
Без лампы, что ночным одушевляла светом
Мою агонию, я подражать начну
Китайцу, чей восторг туманит белизну
Фарфора лунного, когда на чашке снежной
Выводит он цветок, диковинный и нежный,
Но умирающий, так он вдыхал, дитя,
Земные запахи и столько лет спустя
Их воскресил душой прозрачной и неложной.
Для мудрых смерть проста, я выберу несложный
Задумчивый пейзаж, рассеянной рукой
Рисую облака над спящею рекой:
Белеющий фарфор, нетронутый и строгий,
Оставлю для небес, где месяц круторогий
Задел волну, а там, где луч его возник,
Три изумрудные ресницы — мой тростник.
Звонарь
Очнулся колокол, и ветер чуть колышет
Лаванду и чабрец в рассветном холодке,
И молится дитя, и день покоем дышит,
А наверху звонарь — с веревкою в руке.
Он ждет, когда над ним последний круг опишет
Ослепший гомон птиц, в безвыходной тоске
Латинские стихи бормочет и не слышит,
Как чуден благовест, плывущий вдалеке.
Так я ночной порой во славу Идеала
С молитвою звонил во все колокола,
И неотзывная раскалывалась мгла,
И стая прошлых бед покоя не давала,
Но верь мне, Люцифер, я силы соберу
И на веревке той повешусь поутру.
Летняя печаль
