дани не возьмешь, иначе вовсе ноги протянут. Сельчане удостоверились лишний раз, что им и впрямь повезло, и Путила снова правил принесением жертв богам-заступникам.
Мальчишки, распаленные оружием викинга да его сказами, понастругали себе деревянные мечи и щедро награждали друг дружку ссадинами да синяками, пока Сневар Длинный, имеющий теперь вес неоспоримого доверия, сказал, что так не годится. Он достал свой меч, вышел, прихрамывая, на середину двора и велел Илье и Хвосту атаковать его с обеих сторон. Перехватывая поудобнее вспотевшими ладонями рукояти своих деревянных мечей, ребята потоптались, пошмыгали носами и, подбадриваемые криками сверстников, вставших поодаль в круг, бросились на Сневара. Тот, даже не подняв меча, легко, ничуть не хромая, увернулся и прикрикнул на мальчишек, чтоб не играли в бирюльки, а нападали всерьез. Разозлившись от хохота товарищей, Илья с Хвостом кинулись на викинга вновь и сейчас же неведомо как оказались на земле с жалкими обломками своих потешных деревяшек в руках. Ротозеи, стоявшие вокруг, от восхищения взвыли. После сего дня вся ватага деревенских мальчишек, увиливая от домашних обязанностей, стала каждодневно наведываться на двор Сневара Длинного и постигать премудрости ведения боя. Синяков поубавилось, деревянные мечи покрывались безобразными зазубринами да сколами, выстругивались заново и опять сшибались с глухим стуком, несшимся со двора, заставляя ворчать сельских баб да посмеиваться в бороды мужиков. Так прошло два года, в течение которых рвение одних мальцов поугасло, других (с Ильей заодно) — закалилось. Мальчишки взрослели, забот по хозяйству становилось все больше, и если они чересчур усердно упражнялись с мечами, забывая о страде, Сневар сам гнал их к родительским угодьям, шутейно грозя совсем прекратить боевую выучку. Это действовало безотказно, отцы да деды одобрительно кивали бородами Сневару при встрече, и в селе викинг прослыл толковым да добрым мужиком.
Не только мозоли от деревянного меча да отцовского плуга появились на ладонях у Ильи — в его сердце поселилась чудо-птица Любовь.
Оляна оказалась в селе вместе с обозом пожарников из соседней деревни, появившихся в следующее лето после того, как пришел Сневар Длинный. На степняках вины не было — болтали, будто кто-то пустил красного петуха от давней жгучей обиды. Уцелело пять семей, в числе коих и Оляна с матерью и младшим братом (отец с бабкой сгинули в огне).
Увидев Оляну впервые, Илья сперва даже позабыл о занятиях у старого викинга. Она была ему погодком, с густыми, темно-русыми, коротко остриженными волосами (после уже Илья узнал — косу, опаленную огнем и превратившуюся в веревку, пришлось отрезать). Волосы едва доходили ей до плеч, и, смущаясь, она по-бабьи повязывала голову платком, отчего казалась старше. Илья не знал, можно ли было назвать ее красавицей, потому что ни с кем об этой своей тайне не смел говорить, но для него она была краше всех. Одни только глаза с плавным, волной, разрезом казались ему чудом. Увидев ее глаза впервые, Илья уже не умел их позабыть — они смотрели на него сквозь мельтешение деревянных клинков и оставляли синяки под рубахой и сладкую дрожь в сердце. То, что она тоже при случае смотрит на него, он не видел — он это чувствовал кожей, как ощущают солнечные лучи. Он понимал — не разумом, но сердцем, — что их обоих тянет друг к другу неведомая великая сила. И не ошибся.
Тем временем всем миром срубили погорельцам избы на краю села — дальнем от дома Ильи. И как-то поутру он встретил Оляну у колодца. Она уже сливала воду из журавельной бадьи в свое ведерко, когда он подошел и молча, не зная, что сказать, стоял рядом. Он тискал коромысло и не мог оторваться от девичьих лопаток, бойко ходивших под сарафаном. Она обернулась, прямо посмотрев ему в глаза, и просто и спокойно улыбнулась, будто старому знакомцу.
— Здравствуй, Илюшка, — сказала она, придерживая бадью и чуть отходя в сторону, уступая место Илье. Он шагнул к ней, хватаясь за мокрую посудину, и окунулся в ее глаза.
— Здравствуй, Оляна, — ответил он, чувствуя, как у него захватывает дух, будто он раскачивается на высоких качелях. Ему захотелось сейчас же, немедленно что-то сделать для нее, одарить чем-то замечательным, и еще не зная, что это будет, его язык сам вытолкнул из пересохшего рта:
— Хочешь, я покажу тебе
— Хочу. Да солнце высоко, недосуг еще. Перед вечерней зарей крикнешь у нашего дома утицей. Умеешь? — предложила она, и в ее глазах замерцал волшебный свет.
— Умею, — плывя к этому свету, ответил Илья и принялся опускать бадью к далекой воде колодца.
В своем тайном месте он не был с прошлого лета, и оказалось, что уютная нора обвалилась от натиска вешних вод. Расстроенный и сконфуженный Илья не нашел, что сказать, а Оляна рассмеялась и махнула рукой:
— Экая беда. Так часто выходит. Чудесное оказывается обыкновенным. И наоборот.
В ее глазах блеснули искры заходящего солнца:
— Когда я совсем малая была и увидела по весне одуванчики, они мне очень по нраву пришлись: желтые комочки на зеленой земле. Я думала, эти цветы такими и останутся, но они обернулись чудными белыми шариками. Мне было очень интересно, я помню, сорвала один, понюхала, а он ничем и не пахнет. Только в носу защекотало — я и чихнула. И чудесный цветок превратился в пыльное облако. Только рябая головка осталась.
Она звонко засмеялась, сорвала росший неподалеку яркий одуванчик и ткнула Илье в нос.
— Теперь у тебя от этого чуда желтый нос, — весело разглядывала она Илью, а ему было так легко и хорошо рядом с ней, словно они всегда были вместе, как брат и сестра, и это его тайное место было их общим.
Занятия у Сневара стали непостоянны, происходили время от времени, однако совсем не прекращались — даже ради Оляны Илья не мог поступиться ими. И она это понимала и была не против этих его упражнений, наоборот — если могла, всегда приходила на двор Сневара и, сидя у крыльца на завалинке, смотрела. А Илья и рад был лишний раз покрасоваться перед ней, да только не особенно это у него получалось: когда Сневар Длинный вставал против него, сам он чувствовал себя щенком возле волкодава. Не щенком даже, а котенком, к тому же слепым. И в это время Илья твердо обещал себе постигать воинскую науку дальше, чтобы стать таким же мечником, каким был старый викинг.
— Зачем тебе это, Илья? — спрашивала его Оляна. — У тебя ведь отец землю пашет.
— А я воином стану. Что же такого? Хлеб сеять будет кому и без меня.
— Воевать, значит, пойдешь? — спрашивала Оляна, и Илья слышал в ее голосе смуту. — А я как же?
— А что — ты? — смущался Илья. — Ты не бойся, Олянька, я тебя никогда не брошу.
— Иные из сечи не возвращаются, — еле слышно говорила она и замолкала.
Илья терялся, обнимал любимую за плечи, пытаясь заглянуть в повлажневшие глаза, и смущенно бормотал, стараясь обратить все в шутку:
— Ну перестань, милая… Я ведь не просто воином буду, а богатырем невиданным. Как Святогор. Даже еще пуще. Перестань, родная…
И продолжал ходить со своим деревянным мечом к Сневару Длинному, а она продолжала терпеливо ждать, когда урок будет закончен.
Ночь на Купалу давно минула, и уже не горели на полянах костры, и не водили хороводы девушки с парнями, а Илья с Оляной ходили так, словно ночь волшебная все длилась, и какое дело им было до того, что огненное колесо Перуновой колесницы катилось по небу.
Они брались за руки — совсем как малые дети — и шли после подмоги родителям в лес. И пели соловьи, которых они стремились разглядеть в ветках, и солнце играло сквозь листву, трепещущую на ветру, и так далеко были люди, что казалось им, будто они одни на всей земле от края до края. И с них должен вновь пойти род людской…
Ее волосы пахли рекой, а ладони — травой и земляникой. И в глазах, расширенных от восторга, отражались небо и Илья, плывущий на крыльях счастья. И они тонули друг в друге, и им хотелось кричать от радости и блаженства, и жить они собирались вечно, потому что больше не гуляла по свету Морана- смерть, и они сами давно были в чудесной и невиданной земле — Нави, где не было ни горя, ни иных печалей, и не нужно было возвращаться в обрыдлую Явь.
И Илья смотрел в глаза любимой и никак не мог насмотреться, а Оляна смеялась и опять и опять припадала к его губам, как к роднику, из которого всё не могла напиться…
